Полвека любви
Шрифт:
Почему мне казалось, что моя семейная жизнь не будет обычна, трафаретна, а будет интереснее, богаче содержанием. Как я мыслила ее себе? Муж (Женя) и я — оба живем оторванно от обыденных явлений… а когда приходится сталкиваться, то поскорее отстраняемся, как от чего-то грязного, после чего хочется вымыть руки. Живем мы чисто духовными интересами. Голод, нужда, что бы то ни было, — ничто не может помешать нам восторгаться великими памятниками искусства и литературы. Мы голодны, но мы счастливы, мы сыты духовной пищей. Любим мы друг друга беспредельно… Компания наша тоже сугубо умная, содержательная. Веселимся мы тоже, но умно веселимся, остроумно, изящно.
Детей мы воспитываем сугубо классически: изучение языков с детства, приучение к чтению, поэзии, музыке. Конечно, от такого воспитания и таких родителей ребенок может стать только вундеркиндом.
Мне искренне казалось это идеалом… Жизнь я понимала так просто и ясно, что не сомневалась в том, что эта высокая цель достижима и моральное удовлетворение вознаградит за все.
Что же теперь? Все это, или почти все, рухнуло. Может быть, я стала старше, уже нет тех могучих сил и энергии, да и жизнь сломила… Кто знает, скорей всего, все предыдущее — мечты, фантазия. До каких же пор можно так нереально жить?..
Повлияло, конечно, и то, что все подруги мои уже замужем и счастливы… Ведь уже пора обосноваться. Смотреть на себя как на девочку, в то время как все окружающие смотрят и считают тебя взрослой — просто смешно, даже неестественно выглядит.
Если в моих возвышенных мечтаниях героем был Женя, то это понятно. Для реальной же жизни он не подходит… Правда, война и все с нею связанное изменили его, но насколько — не знаю… Если вначале он будет взрослым и серьезным не по летам, то вскоре природа возьмет свое и он снова станет тем же наивным мальчиком, скромным, стеснительным, невнимательным… О материальной стороне и говорить не стоит. Последнее же обстоятельство повлияет на всю жизнь… вместо духовной доминанты будет доминанта обыденная, будняя, отвратительная. Можно все перенести, если ты твердо уверена в любимом человеке. Могу ли я быть так твердо уверена в Жене? Конечно, нет. В смысле верности, так я даже уверена, что уже через месяц-два его будет тяготить брак. Он не пожил, а он умен, красив, ему захочется поухаживать, погулять, наверстать потерянное. Что касается остального, то он будет учиться 5 лет… А где и как мы будем жить? В лучшем случае в общежитии при Академии. Это можно еще перенести в период учебы, т. е. если бы мы поженились на I–II курсе и оба бы учились. Но теперь, по окончании, я на это никак не согласна… Т. образом все говорит против того, чтобы продолжать связь с Женей… Но надо было раньше подумать обо всем этом, все это взвесить и порвать до того, как на дороге стал Л. Теперь же все это осложняется…
А Л. тот самый, кто нужен мне, или нет? Больше всего смущает меня его возраст. Да я и не знаю точно, сколько ему лет, но думаю, что не менее 36–37, т. е. на 14–16 лет старше меня. Потом, он совершенно меня не знает…
Смятение чувств в Кронштадте.
Смятение чувств в Баку.
Про Леву Г. я знал, что он был мужем Анечки — младшей из сестер Лидиной мамы. Накануне войны (или в ее начале) они развелись. Не знаю почему. Чем-то он Анечку, веселую и любвеобильную, не устраивал. Но мне и присниться не могло, что Лева Г. с юношеской пылкостью влюбится в Лиду и сделает ей предложение.
Но обо всем этом я узнал позже.
Наступил декабрь. Пришло письмо от Лиды. «Я не хотела тебе писать, решила ждать обещанного „большого“ письма, но его пока нет. Интересно, что за причина твоего молчания. Она мне дорого стоила. Когда-нибудь расскажу при встрече».
А «большое» письмо было уже в пути. В войну письма шли долго, долго.
Мое письмо к Лиде:
Теперь я опять могу тебе писать. Почему я молчал так долго? При встрече я расскажу тебе обо всем подробно — слишком трудно об этом писать… В двух словах: было у меня увлечение. Это гнусно было с моей стороны, но… труднее всего на свете привести разум и чувство к общему знаменателю. Я повторяю — это было только увлечение, ни до чего серьезного не дошло. И все же у меня не подымалась рука писать тебе такие же письма, как прежде. Фальшь претила мне. Теперь все прошло — так же быстро, как и началось. И пишу я тебе теперь не по привычке, не потому что надо писать, а потому, что люблю тебя и только тебя, люблю глубоко и осознанно, потому что лучше тебя нет в мире — я не знаю такой другой.
Это было смятение чувств, реакция на долгую разлуку, — черт знает что.
Пойми меня, любимая, и — прости.
Знаю, то, о чем я написал, оставит у тебя горький осадок, тебе будет больно. Как хочется быть сейчас с тобою вместе, чтобы положить конец всему, что еще разделяет нас, чтобы назвать тебя своей женой, чтобы увидеть тебя счастливой и разделить с тобой это счастье. Помню, как ты шепнула мне однажды: «forever». Да, в этом счастье — только с тобой я найду его, моя любимая, бесконечно дорогая.
Сегодня Колька уехал в Москву. Ему дали отпуск на 2 недели. Я рад за него и не завидую — я взял себе за правило никому и ничему не завидовать.
Но после Кольки — моя очередь. Буду добиваться всеми силами и, быть может, в начале весны (раньше — вряд ли выйдет) возьму курс на юг, в родную сторону…
Из дневника Лиды:
Мои отношения с Л. достигли кульминационной точки 1–15 декабря, а теперь все кончено между нами.
Что же это было? Я действительно убедила себя, что очень его люблю, и почти окончательно дала согласие стать его женой. Л. был счастлив, влюблен до безумия, внимателен.
Я чувствовала себя такой одинокой, покинутой, от Жени так давно не было ни слова, что мне казалось высшим счастьем — быть любимой, бесконечно, абсолютно, безумно любимой. В том, что Л. любит меня именно так, я не сомневалась…
Но вот случается следующая история: приезжает Аллин (Алла Кайтукова — моя соученица, умная, серьезная, развитая девушка) Виктор с пропуском для нее в Иран. Алла забывает о муже, целый день проводит с Виктором, забывает обо всем на свете, для нее существует только он. Виктор в отчаянии от измены Аллы, он плачет, уверяя, что или она будет его, или же он останется холостяком. Он предлагает ей ехать с ним тут же, но А. в нерешительности, т. к. слишком многим обязана мужу (в материальном отношении. Он одел ее с ног до головы). Она решает, что лучше будет, если она постепенно подготовит его к этому. Виктор в отчаянии уезжает, упрекая ее, удивляясь ей. После этого А. не вернулась к мужу.
Эта история поразила меня так, как будто все это произошло со мною. Я поняла, что не люблю Леву, что если Женя приедет, то я сойду с ума, я жить без него не смогу… Я поняла, что жить с человеком, не любя его бесконечно, нельзя, невозможно. Только большое чувство, настоящее, полное, взаимное делает брак счастливым. Я же не смогу восторгаться Л., преклоняться перед ним. Я чувствовала, что буду ему изменять, а это меня никак не устраивает…
Я не знала, как сказать об этом самому Л. Я рассказала ему историю с А., но он или не понял, или же притворился, говоря, что это глупая история… Но я осторожно заметила, что боюсь, как бы и у меня так не получилось, когда приедет Ж., поэтому я твердо решила до его приезда ничего не предпринимать. Л. это поразило, как удар молнии… Как мне было жалко его в эту минуту! Но что я могла сделать? Сказать решительно о том, что я его не люблю, я не могла. Пусть он сам поймет это. И он через день-два это понял и сказал, что нам надо расстаться. Боже, сколько неприятных разговоров пришлось мне выслушать, как мне было тяжело и жалко… Я плакала, Л. тоже плакал, успокаивал меня, уходя пожелал мне быть счастливой. Все же на след, день он как ни в чем не бывало пришел, в воскресенье также… Может быть, он решил, что я передумаю и снова буду с ним — не знаю…
Новый год встречали очень скучно. Настроения у меня не было. Л. мне не нравился в этот день особенно. Кроме того, за 2–3 дня до этого я получила от Жени денежный перевод на 300 р. с такой милой и ласковой припиской, что я снова только о Жене и думала. Как мне не хватало его в этот день!..
2-го я получила обещанное большое письмо от Жени. Все, что угодно, но того, что я там прочла, я не ожидала. Правда, в глубине души я чувствовала, что что-то произошло, я ведь понимала, что Женя особенно ощущает потребность в физич. близости, и даже не сомневалась в том, что он как-то выходит из этого положения. Но т. к. это вполне естественно, то он и писать не должен мне об этом. Он же пишет, что у него было «маленькое увлечение»… Что это значит? Духовная или физическая близость? То, что он указывает, что «ни до чего серьезного не дошло», только вводит меня в заблуждение и еще больше расстраивает. Правда, в первую минуту я как-то обрадовалась, т. к. почувствовала себя менее виноватой. Но с каждым днем это соображение отходит на задний план, и остается горечь от сознания его измены. Мне кажется, что если бы это было не серьезное «увлечение» и он бы чувствовал это с самого начала, то он прекрасно продолжал бы мне писать, а об этом мог бы и не написать…
После этого я описала Жене мои отношения с Л…
За время отпуска Коли Никитушкина я здорово измотался. Тем более что остался в редакции совсем один: Борька Раевский, помогавший мне (он, кроме чтения корректуры, пописывал немного), загремел в штрафную роту. У него были свои счеты с Рашпилем, помощником коменданта Кронштадта, задерживавшим его на улицах города и грубо с ним говорившим. И однажды самолюбивый Борька с почты, куда относил тираж очередного номера «Огневого щита», позвонил в комендатуру, попросил к телефону Рашпиля и послал его — сами знаете, куда. Рашпиль, конечно, был сильно разъярен. Он предпринял энергичный розыск и довольно быстро дознался, кто ему звонил. Раевский пошел под трибунал и далее — в штраф-роту. В дальнейшем повествовании я вернусь к его судьбе.
Более всего тревожили меня Лидины дела. Ее отношения с Л.Г., описанные ею в письме, прямо-таки взывали о том, что мне нужен отпуск, хотя бы на одну неделю. Да еще история с ее пропиской. Я обратился к политотдельскому начальству — можно ли получить ходатайство к бакинским властям, чтобы Лиду прописали в родном городе. «А кто она тебе — жена? — спросил начальник политотдела, пожилой генерал-майор Быстриков. — Нет?» Он пожал плечами. Он хорошо относился к нам с Никитушкиным («двое старшин делают газету»). Но в данном случае ничем помочь не мог. Я попросил отпустить меня в отпуск. «Ладно, пойдешь, но не сейчас».
Он настойчиво предложил мне (вслед за Колей) вступить в партию, поскольку я исполнял офицерскую должность секретаря редакции. Что ж, отнекиваться было бы странно. Я собрал рекомендации и подал заявление.
Я мечтал об отпуске. Рвался в отпуск, на помощь Лиде.
Но жизнь шла своим чередом и, как в беге с барьерами, поставила предо мной новую преграду. И я не выдержал нового искушения.
Скрепя сердце, расскажу и об этом.
На Морском заводе выходила многотиражка «Мартыновец» (завод носил имя кронштадтского революционера Мартынова). Эта скромная двухполоска, выходившая раз в неделю, печаталась у нас в типографии «Огневого щита». Раз в неделю у нас появлялась редактор «Мартыновца» Ф. Р. Вообще-то она служила на Морзаводе инженером, и газета была для нее дополнительной нагрузкой. Иногда Ф. Р. просила меня вычитать сверстанные полосы, и я читал скучные, написанные казенным языком заметки начальников цехов и передовых рабочих, правил неправильные или очень уж тяжелые фразы. Бывали заверстаны в газетную полосу вирши заводских пиитов. Запомнилось четверостишие, обращенное к рационализаторам Морзавода:
Не открывайте Америк открытых, На это найдутся Колумбы. Ленту к машинке освоили б вы-то, Тяжелых и не было дум бы.Я посоветовал последнюю строчку заменить другой: «Не то мы огреем вас тумбой». Ф. Р. тихо смеялась.
Она была крупной женщиной лет тридцати или чуть больше. В ее темных глазах под черноволосой челочкой, казалось, затаилась неизбывная печаль. Чем-то Ф. напоминала библейских женщин. Кажется, родом она была с Украины, а как оказалась в Кронштадте — не помню. Она успела побывать замужем, но неудачно. Жила Ф. недалеко от редакции, на улице Карла Маркса, там была у нее комната.
Однажды разговорились, и Ф., между прочим, пожаловалась, что ей привезли с завода дрова, но они такие промерзшие, прямо каменные, что она еле управляется с рубкой. Я вызвался ей помочь: на Ханко, в своем батальоне, я научился колоть дрова. Ф. привела меня к себе, и я часа полтора вкалывал в дровяном сарае. Поленья были действительно трудные, сучковатые, очень твердые, словом, мучение, а не рубка. Наконец Ф. остановила работу: на несколько дней ей хватит наколотых дров. Пригласила меня попить чаю. Мы растопили печку, вскоре в маленькой комнате стало тепло. Ф. быстро соорудила ужин — зажарила на электроплитке омлет из американского яичного порошка, вскрыла коробку рыбных консервов — бычков в томате. У нее и спирту немного было, и мы выпили. Меня разморило в тепле, и разговор был хороший — Ф. рассказывала о своей жизни, спрашивала о моей. Ее библейские глаза смотрели ласково.