Полвека любви
Шрифт:
Через год мы прочли книжку Зонина «2000 миль под водой» — о героическом походе Л-3, а потом появился роман «Морское братство».
Судьба Зонина, однако, сложилась ужасно. Не знаю, какие ему были предъявлены обвинения (да и какая, собственно, разница: МГБ не отличалось разнообразием обвинений), но в послевоенные годы Зонина засадили в ГУЛАГ. То, что он был заслуженный человек, участник Гражданской войны и известный писатель, не имело ровно никакого значения. Спустя годы, когда началась реабилитация, Александр Зонин, больной, вышел на волю — но прожил недолго. К тому времени его сын Сергей окончил военно-морское училище и плавал на кораблях Северного флота.
Александр Ильич завещал похоронить его прах в море. Сергей исполнил волю отца, хотя это было весьма непросто. В политотделе соединения Сергею отказали: что еще за новости, церемонию в море устраивать. Но, как рассказывал впоследствии мне Сергей, он понимал отказ политотдельцев так, что они, несмотря на официальную реабилитацию писателя Зонина, все же чего-то побаивались. Кто его знает, как посмотрит вышестоящее начальство на почетные похороны в море бывшего политзаключенного. И тогда Сергей просто договорился со своим приятелем, командиром корабля, что тот, при очередном выходе в море, проведет захоронение. Сергей Зонин, в то время флаг-специалист РТС (радиотехнической службы) соединения, вышел на этом корабле. В некой точке, вдали от берегов, остановили дизеля. Экипаж построился на юте. Был приспущен флаг. И студеное Баренцево море, плеснув, заглотнуло урну с прахом Александра Зонина.
«Долог путь до Типперери», — поется в английской солдатской песне. Еще дольше путь от Америки до изголодавшегося в блокаде Ленинграда. Но исправно действовала спасительная героическая Ладожская трасса — ледовая зимой, открытая волне и ветру летом. И начал действовать ленд-лиз: по этой системе мы «брали взаймы» у богатой Америки корабли, самолеты, продовольствие. Дошли, наконец, и до Кронштадта американские так называемые десантные пайки. Такой паек представлял собой коробку, набитую банкой свиной тушенки, банкой консервированной колбасы, банкой фруктового сока, сигаретами и — без этого, конечно, невозможно — пакетиками жевательной резинки. Обсмеянная советскими журналистами резинка оказалась очень вкусной, сладкой, с кислинкой, да вот беда — она редко попадала рядовым. Интенданты приберегали ее для начальства, да и сами лакомились.
Первая банка американской свиной тушенки попала нам в руки в ноябре — и очень удачно. Как раз в те дни объявили о потрясающей победе — окружении немецкой 6-й армии в Сталинграде. О, долгожданная победа! Нет, еще далеко не полная, еще долог и обилен пролитой кровью был путь на Запад, — но мы не сомневались, что разгром немецко-фашистской армии начался.
Мы здорово отметили победу при Сталинграде. Уж не помню кто — кажется, инженер с артремзавода Иван Петрович Овчинников, с которым мы дружили, — притащил бутылку спирта. Мы вспороли золотистую жесть американской тушенки — лучшей закуски у нас никогда не бывало. Конечно, не на липкую блокадную черняшку должны были ложиться ароматные куски мяса, а на белый хлеб — но где было его взять? Спирт я уже научился пить неразведенный — только запьешь несколькими глотками воды из того же стакана, из которого вылакал спиртягу. И — хорошо становится на душе, сидишь живой среди друзей, обмениваешься с ними подначками, а вот Коля Никитушкин, закатив шалые глаза, заводит свою любимую: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»
Из моего письма к Лиде:
Только что мне позвонили и сообщили замечательную весть — о разгроме немцев под Сталинградом. Мы все прямо обалдели от радости. Дружно крикнули «ура!» и пустились в пляс, каждый на свой лад. Ты знаешь, Ли, у меня будто тяжелый камень с сердца упал… Вот оно, начало, долгожданное начало!
Конечно, впереди еще очень много трудной работы. Но когда видишь, что приближается заветная цель, и трудности легче переносятся… Я представляю себе, как ты сидишь у репродуктора (если только есть у вас) и… Да, да, я тоже думаю об этом, любимая моя, — час нашей встречи приближается. Еще немного терпения, выдержки. Мы будем вознаграждены за все пережитое. Встреча — прямо голова идет кругом от этого слова… Пусть Байрам-Али — самая грязная дыра на свете. Он нам покажется раем, сказочной Аркадией, если хочешь — островом Эа. Не так ли, моя Ката?..
Остров Эа из романа Олдингтона «Все люди враги» действительно казался нам раем. Там Тони Кларендон нашел свою милую Кату… В письмах, заполнявших огромную пропасть нашей разлуки, этот образ — острова Эа — возникал не раз как символ надежды, как обещание встречи. Я всячески поддерживал в своей любимой эту надежду, хотя понимал, как тяжело ей, как муторно в туркменской дыре.
Из дневника Лиды:
…Он пишет, что я была неосторожна, когда однажды сказала ему, что он такой, о каком я мечтала, т. к. от этих слов можно сойти с ума. От его последнего письма тоже можно сойти с ума. Я его перечитываю утром и вечером. Когда я думаю о том, что когда-нибудь появится Женя, мы встретимся, будем вместе… у меня дух захватывает. Мне кажется, что Ж. меня прямо задушит в объятиях и поцелуях. И будет же этот день, когда мы будем счастливейшими из смертных!
Хочу Женю, хочу быть его; больше мне никто не нужен!
Да, я ведь могу составить себе здесь «прекрасную» партию. В меня влюбились 2 туркмена, и не простые, а начальники. Один из них мне уже открыто объяснялся в любви. Он начальник Туркменшелка и обещает одеть меня во все шелка. Как он наивен и смешон, несмотря на то, что он намного старше меня. Что я могла ему ответить? Я его только слушала и улыбалась. Он обещает привезти из Мары вина к Марии Афанасьевне и там устроить все, чтобы выпить. Что ж, от выпивки я не откажусь, он же мне совершенно не нужен. Да и кто может мне быть нужен, если у меня есть Женя, мой Женя.
1-го февраля у меня первый экзамен — спецкурс проф. Розенталя. Читаю Конради — «Историю революций». Надо серьезно заниматься, т. к. мне предстоит сдать «n»-е количество экзаменов. Но когда есть такие письма, то все нипочем, «море по колено».
Вчера сдала колонии. Страшно много занималась. Очень устала. Но своим ответом довольна. Столярова тоже очень хвалила. Есть хоть удовлетворение.
Погоды жуткие. Капает и капает без конца. Лужи везде непроходимые.
Вчера получила от Жени чудное, ласковое письмо… Так приятно читать, что он соскучился даже по моему почерку, разложил перед собой все мои фотокарточки и т. п. Как я хочу, чтобы он уже приехал, быть с ним вместе. Уж больше невозможно вести такую жизнь. Как мне все надоело. Неприятно, что все, кто меня знает (бакинцы), считают меня очень несчастной. Как хочется, назло им, быть счастливой, построить с Женей не обычную, трафаретную жизнь, а другую, хорошую, как мы ее понимаем, не идущую вразрез с нашими идеалами. Почему-то я твердо верю, что если только Женя вернется и будет моим, то наша жизнь будет прекрасна. Но когда это уже будет?
Последнее время я ближе сошлась с Валей Гиль, моей сокурсницей, но намного старше меня (ей 27–29 лет). Она здесь с мамой, и как я ей завидую. Если бы моя мамочка была здесь со мною, она бы обо мне заботилась, а я о ней. Как все было бы хорошо и совсем иначе. А то я чувствую себя какой-то потерянной. Страшно боюсь заразиться от Тони. Ведь у нее самый настоящий туберкулез… Соседка передала мне, как она специально возвращается с работы, когда меня нет, и поедала все мои продукты. Да я и сама замечаю, что она даже хлеб мой съедает. Что делать? Перейти абсолютно некуда…
…Настроение и хорошее, и грустное… Как я хочу Женю… Последнее его письмо тоже очень хорошее… Он пишет о том, что ему там совершенно не нужны деньги (очевидно, он ежемесячно получает жалованье), и он просит меня разрешить прислать их мне. Конечно, я считаю это вполне справедливым, и от Жени мне только приятно получить перевод, т. к. и мне для него ничего не жалко, и все, что в моих силах, я всегда ему сделаю. Но как-то писать об этом мне было очень неприятно и тяжело. Не люблю я денежных разговоров. Все-таки я позволила ему прислать. Так надоело сидеть без копейки, постоянно выискивать, что бы продать, как и кому. Но в данном случае я разрешила Жене прислать мне не только потому, что мне нужно, но и чтобы показать ему, что я не боюсь связывать себя с ним и не собираюсь ему изменять. Да и так отрадно, когда знаешь, что мой Женя помогает мне…
Когда уже мы будем вместе! Как я этого хочу.
Ах, проклятая война, проклятые немцы и Гитлер!..
Из моих писем к Лиде:
Вчера получил твое письмо, такое теплое, хорошее. Ты радуешься перемене, происшедшей во мне. Ты права, разлука и война наложили большой отпечаток на мои мысли, чувства, поступки. Но, прежде всего, я стал по-настоящему, «по-взрослому», если можно так выразиться, ценить тебя, твою любовь. Мне совершенно ясно, что без мысли о тебе, без надежды на нашу встречу моя жизнь была бы неполной, лишенной яркого содержания. Вот и теперь, перечитывая твое письмо, я до боли ясно вижу тебя, моя Ли, оживленную… непосредственную, отзывчивую, с бурным возмущением рассказывающую о предстоящих страшных экзаменах… Целый мир страстей и переживаний, сложный, самый дорогой мир!..
…Сейчас пишу, а по радио передают «Арлезианку» Бизе. Чудная музыка! Не могу без волнения слушать хорошую музыку. К тому же всплывают вереницы воспоминаний: филармония, Мариинка, «Трубадур», «Лебединое озеро»…
Часто приходит к нам Александр Томашевич — старый морской волк, побывавший во всех уголках земного шара, включая Новую Зеландию и Золотой Берег, отлично знакомый с «салунами» всех портов в мире. Этот человек прожил большую, интересную жизнь. Несмотря на свои 40 лет, Сашка юношески бодр и даже романтичен. Мы с ним крепко подружились. Он все уговаривает меня после войны отправиться в грандиозную арктическую экспедицию… Он отлично знает Арктику. Я же предлагаю ему выбрать места малость поюжнее. Должен сознаться, что Север не очень импонирует моей натуре южанина…
P. S. Туркмену своему скажи, что если твой муж по приезде обнаружит его возле тебя, то бедняга уже никогда в жизни не сможет отличить крепдешина от мадаполама. Понятно? И никаких туркменов!