Полвека любви
Шрифт:
Из дневника Лиды:
Я слегка нездорова. Лежу в постели. Меня пичкают лекарствами. Но сегодня утром пришло письмо от Жени — это лучшее лекарство… Это письмо чудесное, такое влюбленное, искреннее, не оставляющее, наконец, никаких сомнений о его намерениях… Никогда еще я не получала от Жени такого изумительного письма. Он часто писал мне влюбленные письма, но то была любовь мальчика, юноши, а это уже любовь мужчины. Он пишет, что хотел бы носить меня на руках и без конца целовать. Как я себе это реально представляю!.. Особенно меня трогает то, с каким уважением он ко мне от — носится и как высоко меня ставит. Он пишет, что счастлив быть любимым и знает теперь цену любви. Все письмо его такое страстное. Мне так захотелось, чтобы он меня крепко, крепко прижал к себе, по-новому прижал. Мне кажется, что я бы вся ему отдалась.
Меня очень трогает, когда Женя говорит, что он чувствует, что я стала мужественнее и решительнее и в то же время женственна и нежна. Это может свести его теперь с ума, — говорит он. Как я его понимаю! Его теперешняя мужественность, сила чувства, любовь тоже сводят меня с ума.
Хочу его… Хочу быть с ним… Хочу быть его…
А лето шло тревожное, грозное. В сводках, весьма скупых при отступлении, что ни день появлялись новые названия донских и северокавказских станиц. Промелькнули, между прочим, и Гулькевичи, родина Миши Беляева, погибшего, насколько я знаю, при взрыве одной из мин в корпусе «Сталина».
На юге шло мощное немецкое наступление, нацеленное на Сталинград и, как можно было предположить, на Баку. Баку, с его нефтепромыслами был, несомненно, лакомым куском для Германии.
Появился приказ Сталина № 227 — мы слушали, обмерев, когда его читали перед строем. Отступать дальше некуда… стоять насмерть… заградительные отряды… Нас на Балтике это как будто напрямую не касалось, но мы представляли себе, что происходит на юге. Тревожное, тревожное шло лето.
Что значило перед лицом этих грозных масштабных событий, угрожавших самому существованию страны, биение двух сердец, рвущихся друг к другу через необозримые, огнем охваченные пространства?
Однако многое значило.
Хлопоты о прописке для Лиды не увенчались успехом. Лида, как дочь врага народа, не имела права жить в Баку — режимном городе. Она тут родилась? Ее первая прописка в паспорте была именно бакинская? Это ничего не значило. Дочь врага народа, и кончен разговор. (То, сколько значительного и серьезного сделал ее отец, один из самых известных командиров бакинской нефти, тоже было перечеркнуто, выброшено за борт истории, как сносившийся башмак.) Капитан Грибков, начальник бакинского городского паспортного стола, был непоколебим: Листенгартен Лидия должна выехать из Баку в 24 часа.
«Это было 7 сентября, — записывает Лида в дневнике. — С тех пор я не жила. Конечно, самые острые переживания были в первые дни. Затем я себя убедила, что это необходимо, что я должна уехать и нечего малодушничать. Я уже столько пережила, что меня уже трудно чем-нибудь поразить. Я ко всему готова…»
«Должна уехать»… Очень характерное для того времени слово. Должен, должна, долг. Не государство должно было обеспечить нам безопасность и достойное человека существование, а мы — от рождения — должны были ему. Твой долг встать на защиту родины, подвергшейся нападению злейшего врага, — это естественно, это понятно, иначе и быть не могло. Но — «должна» быть изгнана из тылового города его коренная жительница, ленинградская студентка, блокадница, комсомолка — только за то, что ее отца судили (да и судили ли?) как «врага народа»? Почему? За что? Эти вопросы не получали ответа. Так же как и вопросы относительно вины. С древнейших времен ведь известно, что высылка, изгнание (остракизм, если угодно) — есть наказание за твою вину. Бывали, конечно, и ошибки, когда ссылали невиновного. Но — выслать человека, никакой вины вообще не имеющего, без постановления суда, лишь потому, что в некой негласной инструкции в сейфе у капитана Грибкова написано, что дети врагов народа не имеют права…
И это мы принимали как должное? Нет. Душа противилась, разум не допускал. И тем не менее было так, а не иначе. В двадцать четыре часа…
«Начались поиски попутчиков, — пишет далее Лида. — Я пропадала на пристанях, в поисках подходящего института, проезжающего через Баку. Ничего подходящего уже не было…»
Это следует понимать так: масса учреждений, институтов, эвакуированных в разгар летнего немецкого наступления, проезжала через Баку, переправлялась на пароходах в Закаспий. Это было бегство.
«Наконец, — пишет Лида далее, — в Баладжарах
Запись сделана 20 октября 1942 года.
Итак, Байрам-Али, Туркмения. Этот маленький город, одно из самых жарких мест в стране, был известен как почечный курорт (обильное потовыделение на жаре освобождало от работы больные почки).
Надо было устраиваться в этом гиблом, добела раскаленном солнцем городке. Бальнеологическое начальство объявило Лиде, что квартиры предоставят только служащим института. Дескать, ищи сама. Довольно быстро Лида нашла квартиру в огромном дворе, по периметру которого тесно стояли одноэтажные, как принято на Востоке, мазанки с плоскими крышами. Бабка, сдавшая ей комнату, казалась симпатичной, но уже через 2 месяца в дневнике у Лиды записано: «Бабка меня хорошо помучила, и я рада была от нее уйти». В том же дворе она сняла комнату у молодой женщины Тони с 5-летним сыном. «Она как будто симпатична, — записывает Лида, — очень бедна, но меня пугает, что у нее явный туберкулез, она же имеет привычку брать мою чашку, ложку и т. п. Я плачу ей 50 руб. в месяц…»
А на что жить? Устроиться на работу почти невозможно. Приходилось продавать вещи. «В это воскресенье я продала пачку прессованного чая за 800 руб. Купила 1 1/2 кг. топленого масла и 300 руб. оставила на муку, т. к. мне не хватает хлеба. Как все это противно. Биб-ки нет. Чем здесь жить? Были бы хоть письма от Жени и других. Но почта здесь работает тоже „по-курортному“. Пыль, грязь, скука, скука. Лучше в Л-д, под бомбы…»
Но вот — неожиданное везение: в Байрам-Али приехал Одесский университет. Он дважды бежал. Летом 41-го вкалывали на оборонных работах, вдруг немецкий прорыв отрезал их от Одессы. Кое-как их вывезли из зоны боев, университет расположился в Майкопе. А летом 42-го — немецкий прорыв на Северный Кавказ. Опять бежать. Так этот университет, гонимый войной, добрался до Баку и наконец, переправившись через Каспий, обрел долгожданный покой в песках Туркмении, в забытом Богом Байрам-Али. Горстка преподавателей и студентов, главным образом, конечно, девушек, обносились до последнего предела. Талон на резиновые тапки воспринимался как дар небес.
Лида поступила на истфак этого университета, на IV курс. Ей предстояло сдать несколько экзаменов за III, при отсутствии учебников. Но помогли конспекты новых подруг. Что и говорить, уровень Одесского университета резко отличался от Ленинградского, так что особых затруднений с экзаменами у Лиды не было.
Наша неторопливая почта наконец-то притащила мои письма в Байрам-Али, а Лидины — ко мне в Кронштадт. «Боюсь, — написал я 24 октября, — что когда кончится война, я буду разыскивать тебя где-нибудь на Камчатке. Ты у меня стала совсем кочевницей, Ли…»
Опять я возвращаюсь к турбоэлектроходу «Иосиф Сталин».
Долго, долго не давала мне покоя судьба оставшихся на нем людей. Взрывы мин снились по ночам — даже и в послевоенные годы.
Много лет спустя случай свел меня с одним из тех гангутцев, которые остались на борту «Сталина», — Владимиром Федоровичем Онискевичем. Он, как и я, служил в 21-м овждб, только в другой роте, и был старослужащим, активистом, аттестованным младшим политруком. Вот он и рассказал о том, что творилось на борту покинутого, дрейфующего к южному берегу «Сталина».