Полвека любви
Шрифт:
Так, со звоном в голове, я добрался до корпусного цеха, где хотел поговорить с Толей Бочеко. Мне комсорг Морзавода Коноплев посоветовал написать об этом парне, который в шестнадцать лет возглавил бригаду, состоящую из таких же, как он, недавних выпускников ремесленного училища, и здорово показал себя на судоремонте.
Бочеко оказался тщедушным с виду белобрысым мальчишкой, кожа да кости. Он только что вытащил длинными клещами из нагревательной печи докрасна раскаленный бимс — часть корабельного набора. Схватив «гладилку» — длинный металлический прут с загнутым лопатообразным концом, крикнул:
— Давай!
Два краснофлотца тяжелыми молотами стали бить по гладилке, которую Бочеко передвигал по бимсу в тех местах, где он, бимс, наверное покореженный при подрыве корабля, нуждался в правке.
— Давай, давай! — покрикивал 16-летний бригадир. — Пока металл не остыл!
Дождавшись конца правки этого бимса, я подступил
Но я знал, что Бочеко — способный парень с хорошей «технической» головой, рационализатор, как тогда говорили, и, когда свалился от голода бригадир их бригады, кадровый корпусник, — начальник цеха назначил именно Толю Бочеко бригадиром. «Временно», — сказал Толя, попыхивая самокруткой. Но, как я узнал позднее, когда немного полегчало с харчем и тот бригадир, одолев дистрофию, вернулся в цех, ему поручили другой участок судоремонта, а Бочеко так и остался бригадиром.
Возвратясь в редакцию, я засел за очерк об этом понравившемся мне парне. От Леньки Шалимова я узнал, что обстрел был сильный, немец бил с Южного берега тяжелыми фугасными, на Июльской побило-поранило проходивший краснофлотский строй, и в садик напротив редакции ухнула пара снарядов. Стекла повыбивало. А «Как дела» спрятался в чулане, где хранились дрова и хозяйственная утварь.
«Как дела» — так мы называли политрука Семенова, нашего редактора. «Ну, как дела?» — отвечал он на наше «Здравия желаем». «Идут», — отвечали мы. «Вот понимаете — идут! — сердился он. — А конкретно?» Мы — наша троица — ни разу не подводили его, материал в номер сдавали в срок. Семенов правил наши и военкоровские, уже правленные нами, заметки, причем не помню случая, чтобы его правка улучшала статью (а ухудшала — часто). Однажды после обеда Семенов заявился к нам в кубрик и застал нас играющими в домино.
— Как дела? — крикнул он. — Вот, понимаете, «козла» забивают, вместо того чтоб работать!
Колька Никитушкин нарочно со страшным стуком поставил камень и дерзко сказал, кругло выговаривая «л» и грассируя:
— Дела идут плохо, товарищ редактор. Опять мы с Войскунским проиграли.
— Вот понимаете! — разозлился «Как дела». — Сейчас же идите ко мне в кабинет.
Когда мы втроем, не слишком торопясь, пришли к нему, он, напустив на себя страшную строгость, принялся нас воспитывать. Впрочем, «Как дела» был довольно отходчив. Знал ведь прекрасно, что мы сядем со своими блокнотами и напишем весь очередной номер, даже если и кусок ночи прихватим.
Уж не помню, в тот ли день, когда был сильный артобстрел с Южного берега, или в другой, — вечером мы, сидевшие в редакции со своей писаниной, вдруг услышали щелканье и сильный чистый звук. Мы так и замерли: в садике пробовал голос соловей. Война, блокада, огонь — и вдруг соловей! Откуда только прилетел? А он стал распеваться и выдал прекрасную долгую руладу. Ах ты ж, милый, голосистый! Спасибо тебе за нечаянную радость.
Я написал об этом соловье в письме к Мише Дудину. А вскоре получил из Ленинграда бандероль. В ней оказалась газета Ленфронта «На страже Родины» со стихотворением Миши «Соловьи». На странице, где оно стояло, Миша приписал: «Женьк! В этих „Соловьях“ и ты виноват!»
Я часто вспоминал ту декабрьскую ночь сорок первого, когда наш транспорт подорвался на минном поле. Вспоминал, как мы с Дудиным таскали раненых на окровавленных носилках и как Миша, затащив меня в каюту, предложил застрелиться. Нам, конечно, очень повезло той проклятой ночью. Мы спаслись, прыгнув на подходившие к борту «Сталина» тральщики. Но большая часть гангутского арьергарда осталась на тонущем транспорте — больше трех тысяч бойцов.
В Кронштадте я узнал, что «Сталин» не затонул. Течение медленно несло его к южному, эстонскому берегу, и к утру 5 декабря его дрейф закончился на мелководье близ побережья, в районе приморского города Палдиски. Он косо сел на песчаный грунт. И три тысячи гангутцев — пассажиры «Иосифа Сталина» — попали к немцам в плен.
Впоследствии я узнал от уцелевших и вернувшихся из плена подробности их пленения, их дальнейшую судьбу (которая могла стать и моей). Узнал и такие подробности, связанные с этой катастрофой, в которые и верить-то не хотелось. Я напишу об этом ниже.
Пока же отмечу только, что, к кому бы из знакомых командиров ни обращался с вопросом: почему не послали корабли на помощь подорвавшемуся «Сталину», чтобы снять с него людей, — вразумительного ответа не получил.
Почему-то гибель военного транспорта «Иосиф Сталин» была окутана завесой молчания, вернее — умолчания. Ты спасся, остался жив, ну и давай живи, делай свою военную работу. А судьба оставшихся на транспорте — табу.
Из дневника Лиды:
…Так, в течение дня, настроение у меня не такое уж плохое, но как начинаю задумываться, копаться, так начинает казаться, что несчастнее меня нет. Даже обидно, что все университетские подруги всегда считали меня чуть ли не одной из самых счастливых. Они даже не могут себе представить, как глубоко они ошибаются.
Когда я думаю о будущем, то тоже получается какая-то ерунда. Я знаю, что Женю люблю. Когда кончится война, он вернется. Это очень хорошо. Но что же далее? Он захочет жить — «работать, любить, искать, веселиться, купаться, смеяться», как он сам пишет, и это вполне законное желание. Он еще молод, ему некуда торопиться и нет никакого смысла сразу же связывать себя. Правда, он пишет тут же, что и «моя улыбка» входит в его «программу» и «должна осветить ее», но это все не то.
Я уже не маленькая. А всю жизнь чего-то ждать мне уже надоело. Если он вернется, а затем сразу же уедет снова в Л-д учиться, то что же мне, снова вести с ним переписку и ждать?
Глупо, все очень глупо. Конечно, не надо загадывать вперед. Но если даже он вернется и сразу же мы поженимся, то тогда Женя вскоре почувствует себя неудовлетворенным и будет мне изменять, как это делают большинство мужей. Опять ерунда! Где же выход? В том-то и дело, что здесь заколдованный круг.
Если бы я хоть точно знала Женины мысли, насколько он меня любит, его планы и т. д. Тогда я могла бы еще что-нибудь решить. Если бы я не только предполагала, но твердо знала, что он меня недостаточно любит, чтобы связать со мною всю жизнь, то я бы теперь все порвала и было бы легче. А так я себе даже не представляю, что бы я делала, если бы мне кто-нибудь понравился. Я не только не знаю, как бы я сообщила об этом Жене, но не представляю себе, как бы я смотрела в лицо его матери, его чудесной бабушке, его родным. Его мама меня очень любит, я это чувствую, бабушка также. Мне даже кажется, что его родители не были бы против, если бы мы сразу поженились, т. к. это именно я. Все зависит от того, как решит Женя…
Мое письмо к Лиде:
Получил сегодня еще одно твое письмо. Хочется тут же ответить, хотя только вчера ночью написал тебе…
Ты пишешь, что в тебе гремит музыка, когда ты думаешь о нашей встрече. Так знай, что во мне грохочут симфонии, мощные, со звуками фанфар и литавров — да что там симфонии! Огромное, безбрежное море радости и ликования заливает меня при мысли, что я любим. Славная моя девушка, мне хочется петь, прыгать, сходить с ума и носить тебя на руках, и целовать без конца. Ты, наверное, удивляешься — ты ведь привыкла считать меня очень серьезным, очень (даже чересчур) положительным. К черту, к черту! Я хочу сходить с ума, как все влюбленные! Пусть тебя не удивляет этот взрыв страсти — если б ты знала, как я истосковался по тебе, ты бы не удивлялась. Ну как, ясно я теперь выражаюсь?..
Да, Ли, мы оба во многом переменились. Возмужал, закалился; может быть, даже поумнел — все это так. Но главное — я знаю теперь цену любви, ибо прошел школу разлуки, да еще какую школу! И сейчас мне радостно сознавать, что самое тяжелое, когда приходилось не раз смотреть в глаза смерти, — позади. Я знаю — много еще испытаний впереди, но главное испытание — на твердость духа, на мужество — выдержано. Ты не думай, Ли, я не хвастаю, я говорю тебе это как лучшему другу, способному понять меня. Просто завоевал себе право быть мужчиной, равным среди равных, завоевал право на твою любовь. Разве это не так? И, черт возьми, будущее так ослепительно прекрасно, так много работы и любви ожидает впереди. Ради этого стоит бороться, лежать прижавшись к земле под градом осколков, слышать свист бомб, прыгать с тонущего корабля на палубу другого и проч., и проч. Ведь и ты знаешь, что такое черные дни блокады — ты же ленинградка! Все это нужно, Ли, и я горжусь, что ты стойко перенесла все трудности и испытания. Я знаю, чувствую, насколько ты стала решительнее, мужественнее, как смело смотришь жизни в глаза (смело и по-прежнему любопытно!). Но и женственность, нежность — это способно сейчас свести меня с ума…
Ты видишь, я пишу тебе откровенно, изливаю тебе все. Это потому, что я люблю тебя, моя Ли (если б ты знала, как приятно это сказать — «моя Ли»!). Горячо целую тебя.