Полвека любви
Шрифт:
Вдруг я увидел в толпе, забившей спардек, Пророкова, Шалимова, Шпульникова, кого-то из типографских. Отлегло от сердца: значит, я не один…
Подошел еще тральщик, снова посыпались люди, прыгнул и я, чьи-то руки подхватили меня.
Такие прыжки бывают раз в жизни.
Базовый тральщик БТЩ-217 был последним из кораблей конвоя, который подходил к борту «Сталина». Начинал брезжить рассвет, когда 217-й отвалил и на полном ходу пустился догонять ушедший вперед караван. На медленно тонущем транспорте еще оставалось много, очень много людей,
Весь день третьего декабря БТЩ-217 шел сквозь неутихающий шторм. Мы — Борис Иванович и несколько ребят из нашей команды — держались тесной кучкой в каком-то закутке под шлюпбалкой. Нам было плохо. Мы жестоко мерзли. То и дело через нас перекатывались волны. Около полудня налетел, вывалился из облаков «юнкере», но был встречен таким яростным пулеметно-автоматным огнем, что вскоре ушел — предпочел не связываться с сумасшедшим кораблем.
Ваня Шпульников дал нам хлебнуть из своей фляги бензоконьяку. Обжигающий, но милосердный глоток…
Под вечер встал из воды фиолетовый горб острова Гогланд. Промерзшие до костей, измученные качкой, потрясенные пережитым, мы сошли на причал. Куда идти? Где искать ночлег? Все домики небольшого поселка были забиты пришедшими раньше нас. У какого-то сарая меня окликнули. В группе бойцов я узнал парня из бывшей моей роты, — сейчас уже не помню, кто это был. Он-то и рассказал мне, что мало кому из бойцов 21-го батальона удалось спастись: взрыв первой же мины разворотил борт и в трюм, где разместился батальон, хлынула вода. Я, еще надеясь, выпытывал у парня, не видел ли он среди тех, кто смог выбраться из погибельного трюма, Лолия Синицына, Мишу Беляева, Диму Миркина, Мишу Рзаева, Генриха Местецкого…
— Да нет, говорю тебе! — крикнул он. — Сам их искал. Не вышли они.
Припоминаю, что в ту же ночь на Гогланде встретил бывшего моего начальника клуба Шерстобоева. Он с транспорта прыгнул неудачно, угодил в воду, — к счастью, его подобрал торпедный катер. Шерстобоев тоже сказал, что батальон погиб, но сам-то он не был в трюме… Словом, я все еще не терял надежды, что мои друзья спаслись. Потом, в Кронштадте, я наводил справки в тех частях, в которые влились гангутцы, — безуспешно. Вообще, о судьбе тех, кто остались на «Сталине», — разговор особый. Я к нему еще вернусь…
Все же мы втиснулись в какой-то сарай, где вповалку лежали спасшиеся гангутцы, и забылись беспокойным сном.
Утро 4 декабря выдалось солнечное, хотя шторм еще бушевал на заливе. Длинные тени от сосен лежали на снегу, и скалы Гогланда так были похожи на скалы Гангута…
Мы отправились разыскивать своих и вскоре увидели возле красного домика с белыми наличниками окон долговязую фигуру Дудина и не менее долговязую — Иващенко. Мы обнялись, как братья. Вся наша команда была снова в сборе — все 20 человек. Наперебой пустились рассказывать, кто как спасся, на какой тральщик прыгнул. Но всезнающий Иващенко, уже успевший побывать на кораблях, принес ужасную весть: погиб Константин Лукич Лукьянов. Катер, на котором он шел, подорвался на мине.
Проклятые мины Финского
Более полутора суток мы ничего не ели. Теперь, когда мы вернулись к жизни, надо было добыть еду — непростая задача в гогландской неразберихе тех дней. Хорошо, что у Кольки Иващенко всюду были друзья: он принес с тральщиков три буханки хлеба и какую-то крупу. Потом, бродя по острову, мы наткнулись на лесной поляне на подвешенные к перекладине говяжьи туши, которые, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались кониной (копыта были явно нераздвоенные). Развели костер, разыскали ведро, и Еременко сварил в этом ведре такой суп с мясом, вкуснее которого мне в жизни не доводилось есть.
В красном домике с белыми наличниками мы истопили печку, натаскали соломы и в этаком неслыханном комфорте улеглись спать. Пережитое в ту ночь наконец-то отпустило нас. Мы лежали рядком в темноте, сытые, спасшиеся, живые, и Миша Дудин на каждого сочинил экспромтом двустишие — ну, это не для печати. Мы хохотали, как дети.
Потом, когда воцарилась тишина и кое-кто уже похрапывал, Миша вдруг начал с силой:
Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой, В ту бездну прыгнёт с вышины? Бросаю мой кубок туда золотой. Кто сыщет во тьме глубины…Странно было слушать здесь, на островке в середине Финского залива, омываемом войной, старую шиллеровскую балладу. Кубок, думал я, кубок, который надо испить до дна…
Наутро Пророков и Иващенко пошли по начальству. А во второй половине дня, дохлебав первобытный свой суп, мы погрузились на базовый тральщик БТЩ-218. Вечером караван двинулся дальше на восток, к Кронштадту. Еще долго был виден за кормой горбатый силуэт Гогланда на красноватом фоне угасающего закатного неба. Таким он и остался в памяти, Гогланд, — маленькая неожиданная пауза в громыхающем оркестре войны.
Мы здорово мерзли. По очереди спускались погреться в машинное отделение: мотористы тральщика отнеслись к нам с сочувствием. У Толбухина маяка начался лед. Дальше караван шел за встретившим его у кромки льда «Ермаком». Оказывается, был еще жив дедушка русских ледоколов.
Пасмурным днем 6 декабря наш тральщик ошвартовался в Средней гавани. И вот мы ступили на родную заснеженную кронштадтскую землю. Колонна гангутцев потянулась к красным корпусам Учебного отряда.
Непередаваемое словами чувство владело нами. Мы вернулись домой! Вот было самое главное…
Сбоку к колонне пристраивались городские мальчишки.
— Здорово, пацаны! — гаркнул кто-то.
В ответ мы услышали:
— Дяденьки, хлеба!.. Сухарей…
Колонна притихла. Мы были готовы все отдать им, голодным мальчишкам Кронштадта. Но у нас не было даже черствой корки.
— Дяденьки, хлеба!..
— Понимаешь, — пустился кто-то объяснять, — наш пароход потонул, у нас нету ничего…
Я всмотрелся в одного из подростков, в плохонькую его одежку, в прозрачные, обтянутые скулы, в недетские печальные глаза под надвинутым треухом.