Полвека любви
Шрифт:
— А вообще-то я родом из Рязани, — сказал он густым басом, плохо выговаривая «р». — А ты откуда? Из Баку? Ну и занесло тебя!
«Л» он тоже плохо выговаривал. До того как попал в десантный отряд, Никитушкин служил киномехаником на береговой базе торпедных катеров — в той самой кирхе на скале, что возвышалась в центре города Ханко. Свой брат, клубный работник. Длинный, круглолицый, расположенный к душевному разговору, он мне понравился. В Москве его ожидала дева по имени Тоня, и Николай сказал, что после войны непременно на ней женится.
Меня поразило это «непременно». Я подумал: а я? Впервые подумал о том, что если переживу войну, то женюсь на Лиде. Да, непременно… Странная это была мысль. Тем более странная, что отсюда, от острова Хорсена в финских шхерах, было немерено,
Я ходил из землянки в землянку, из дзота в дзот, разговаривал с десантниками. Запомнился разговор с одним бойцом, фамилию его я не записал — все равно нельзя было дать в газету то, что он рассказал. Запомнилось только мрачноватое небритое лицо и несоответствие в обмундировании: матросский бушлат и армейские ватные штаны, заправленные в сапоги. Он был с Даго — из тех немногих, кого удалось вывезти ханковским катерникам. Говорил он отрывисто и зло. Дескать, мы ж не регулярные, мы же инженерный батальон. Землю копать — да, а воевать нас и не учили. А тут — отбивай немцев, а у них автоматы, пулеметы на мотоциклах — давай отбивай. Ну, отбивали, сколько могли. Кровью умылись. Хоронить своих по ночам еле-еле успевали. Две недели из боя не вылазили, отходили, пока не прижались к морю. Это что ж за война? А начальник, комендант островов, улетел с Даго. За ним, говорили, самолет прислали…
К вечеру я снова заявился к комиссару Томилову.
— Ну что, щелкопер, насобирал материалу? — спросил он, дружелюбно улыбаясь. — Садись, поговорим. — Томилов призадумался. — У вас в газете много писали о наших людях, — продолжал он. — О Фетисове, Камолове, Щербановском, Гриденко… И правильно. Храбрецы, герои. Но разве только они? Вот я думаю о лейтенанте Ляпкове. Знаешь ты, что это был за человек?
— Был? — переспросил я.
— Мы с Ляпковым вместе прибыли сюда, на острова. Я еще тогда приметил в нем это: не то чтобы нарочно лез под огонь, но было похоже, что испытывает себя. Он командовал резервным взводом здесь, на Хорсене. А в ночь на третье сентября финны высадили десант на Гунхольм. — Томилов обернулся к карте, висевшей на стене, и ткнул пальцем в островок к северу от Хорсена. Я уже знал, что этот Гунхольм называли Восьмеркой за соответствующие очертания. — Ну вот, взводам Ляпкова и Щербановского был приказ — переправиться на Гунхольм и выбить противника. Ляпков возглавил этот бой и действовал решительно. Быстро преодолел заградительный огонь на переправе, закрепился на южном берегу острова, а потом повел людей в атаку. К утру финский десант был сброшен. Ляпков и остался на Гунхольме командиром острова. Это был бесстрашный, я бы сказал — прирожденный боец. Он сам лежал часами за камнем со снайперской винтовкой, уложил восьмерых на соседнем острове — у нас же в шхерах тесно. Вступал в перестрелку с финскими снайперами. Ляпков получал за это нагоняи от нас. Но он не мог иначе — у него была страсть активно бороться. Был представлен к ордену. И вот — шальная мина, нелепая смерть… — Томилов горестно взмахнул рукой. — Вот о ком еще надо написать — о Васильеве, — сказал он, помолчав. — Это наш инженер, минер, большую проделал работу по укреплению островов. Можно сказать — наш Тотлебен.
Я спросил, как пройти к Васильеву, но оказалось, что он сейчас на Эльмхольме.
— Скоро катер туда отправится, — сказал Томилов, взглянув на часы. — Пойдешь на Эльмхольм?
— Пойду.
Эльмхольм — островок к северо-западу от Хорсена — имел кодовое название «Мельница». Не случайно так окрестили это угрюмое нагромождение скал, поросших сосняком и кустарником. Эльмхольм был вырван у противника еще в июле, и финны несколько раз пытались его отобрать. В августе на острове шли упорные бои, и немало жизней было перемолото на этой окаянной «Мельнице». Здесь насмерть стояла шестерка бойцов во главе с сержантом Семеном Левиным. Здесь погиб один из отважнейших бойцов Гангута — лейтенант Анатолий Фетисов: он встал в полный рост, чтобы просигналить шлюпкам с подкреплением (не зная точно обстановки, они подходили к берегу, захваченному финнами), и был сражен
Таков был Эльмхольм, «Мельница», один из аванпостов гангутской обороны.
Лишь несколько десятков метров отделяло его северный мыс от большого острова Стурхольм — главной базы операций противника против западного фланга Ханко.
Обогнув Хорсен с юга, катер повернул направо. В этот миг взлетела ракета, вырвав из мрака узкий пролив с торчащими, как тюленьи головы, скалами, а за ним — горбатую, в пятнах снега, спину острова (это и был Эльмхольм), а дальше — зубчатую стену леса на Стурхольме. Не успел погаснуть зеленоватый свет ракеты, как там, на Стурхольме, замигало пламя, застучал пулемет, в нашу сторону брызнула струя трассирующих пуль. Все, кто был на катере, пригнули головы. Лучше было бы лечь, но мешали ящики с продовольствием. Пулемет все стучал, взвилась еще ракета, но катер газанул и успел проскочить открытое место.
На эльмхольмском причале нас встретили несколько островитян. Один из них, в ватнике, с командирским «крабом» на шапке, распоряжался разгрузкой.
— Гуров! — крикнул он в темноту. — Ну, где твой раненый? Давай быстрей, катер отходить должен.
— Сейчас! — ответил чей-то голос. — Никак не уговорю вот…
Я спросил человека в ватнике, как пройти на КП. Он вгляделся в меня:
— С Большой земли, что ли? Иди направо по тропинке. Скалу увидишь — там и КП.
Мне запомнилось это: на Эльмхольме Большой землей называли полуостров Ханко, а для Ханко Большой землей был Ленинград.
Я двинулся в указанном направлении. Что-то звякнуло под ногами. Тянуло морозным ветром с привычным запахом гари. На повороте тропинки стояли двое, один — с забинтованной головой под нахлобученной шапкой.
— Чего упрямишься, Лаптев? — услышал я. — Отлежишься неделю на Хорсене в санчасти, потом вернешься. Давай, давай на катер, быстро!
— Не пойду, — отвечал забинтованный. — Подняли шум из-за царапины. Не приставай ты ко мне, лекпом.
Он круто повернулся и пошел прочь.
— Ну, ступай ко мне в капонир, я сейчас приду. Кожин! — крикнул лекпом в сторону причала. — Отправляй катер, Лаптев не пойдет!
Спустя минут десять я сидел на островном КП — в землянке, освещенной лампой «летучая мышь» и пропахшей махорочным дымом. Жарко топилась времянка, дверца ее была приоткрыта, и красные отсветы огня пробегали по лицу политрука Боязитова. Он сидел у стола, сколоченного из грубых досок, на столе рядом с лампой стояли полевой телефон и кружки. До моего прихода у Боязитова был, как видно, крупный разговор с краснофлотцем мрачноватого вида, сидевшим спиной к печке.
Я представился, Боязитов кивнул на нары, приглашая садиться, и сказал краснофлотцу:
— Ну, все, Мищенко. Надо бы тебя на губу отправить, но, я думаю, ты сам поймешь.
— Не возражаю против губы, — криво усмехнулся Мищенко. — Хоть в тепле посижу.
— Сейчас спросим у корреспондента. — Боязитов обратил ко мне бледное широкое лицо с азиатскими глазками. — Не знаешь, гауптвахта действует в городе?
— Кажется, нет, — сказал я. — Но точно не знаю.
— Какая сейчас гауптвахта, — сказал кто-то лежавший на верхних нарах. Он спрыгнул вниз, сел рядом со мной. Это был младший сержант Сахно, командир взвода. — Не такое время, чтоб бойца на губу сажать.
— В общем, так, Мищенко, — сказал Боязитов. — Насчет ботинок — не только у тебя они разбитые, я уже в штаб отряда докладывал. Как только подвезут, выдадим новые, ясно? Пока придется потерпеть. У Моисеева обувка не лучше твоей, а он на прошлой неделе двое суток подряд на вахте стоял. И не хныкал.
— Кто хнычет? — угрюмо сказал Мищенко. — Никто не хнычет. Я законно требую.
— Законно. Но — понимать должен обстановку. Скоро залив замерзнет, еще труднее будет. Что же нам — снимать оборону?