Полвека любви
Шрифт:
Он ушел с Ханко с очередной оказией. А 2 ноября письмо было опубликовано в «Правде». Это письмо теперь принадлежит истории — так же как и ответ защитников Москвы. Ответное письмо москвичей Гриша Сыроватко принял по радио, и я помню: он был взволнован до слез, когда передавал Лукьянову стопку исписанных листов. Да и верно, нельзя было без волнения читать такие строки:
Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко! Ваш подвиг… учит, как надо оборонять страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверьем.
О Ханко заговорила центральная печать. И это произошло в те тревожные дни, когда внимание страны, всего мира было приковано к Москве, у стен которой шла гигантская судьбоносная битва. «Правда» писала в передовой статье:
Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!
От громких фраз, от патетики меня коробит. Но я и сейчас волнуюсь, читая строки, приведенные выше. Такой мощный взрыв воспоминаний, такой долгий — долго звучащий — отзвук в душе…
Почти никого из моих товарищей по гангутской обороне, о ком я здесь пишу, уже нет на белом свете. «К ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета…» — они заслужили их. «У этих людей нет ничего личного» — это не совсем так, у каждого было много личного — родные люди на Большой земле, любимые девушки, матери, жены, и каждый хотел жить — и выжить, а не пасть у мшистой скалы с горячим осколком в животе, не лечь прахом на холодный песок дна Финского залива. Эренбург написал о защитниках Ханко: «Настанет день, эти герои пройдут по стране — сможет ли взглянуть им в глаза равнодушный?» Разумеется, и это — преувеличение, так же как и то, что настоящими героями были далеко не все гангутцы.
И все же, все же…
Ни одного громкого слова не вычеркну из вышеприведенных текстов. Они принадлежат тому накаленному времени, когда решалась судьба страны. И сколь бы холодно ни скользил по ним теперь чей-нибудь случайный равнодушный взгляд — тогда они, эти громкие фразы, поднимали боевой дух гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника.
И поэтому — не отдам ни единого слова.
Наступили праздники. День 7 ноября выдался сравнительно спокойный: обстрелы были не сильнее обычных.
Всю ночь накануне Гриша Сыроватко просидел у радиоприемника, записывая передачу доклада Сталина на торжественном заседании. В эфире было скверно — то и дело врывались голоса финских радиостанций, писк морзянки, разряды атмосферного электричества. Гриша нервничал, пытаясь отстраиваться от помех, натыкаясь на затухания — фединги. Белых пятен пропусков было порядочно. При контрольной читке Грише удалось восстановить несколько пропусков. Утром началась повторная передача доклада, и снова забегал по бумаге быстрый карандаш Сыроватко.
К полудню Гриша, бледный, заросший черной щетиной, радостно-возбужденный, прибежал в подвал и вывалил на лукьяновский стол кипу листов.
— Все принял! Ни одного пропуска!
— Молодец, Гриша, — сказал Лукьянов, просматривая рукопись. — Страницы все пронумерованы? Ладно, иди отдыхай.
Кандеров распределил листки между наборщиками и сам стал к реалу.
Сырые оттиски с набранными кусками доклада вычитываем всей редакцией. Только и разговоров, что о докладе: Отечественная война… истребить оккупантов всех до единого… гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…
Остаток дня, не заполненный работой, необычно долог. И тих. Артиллерия работает лениво, с прохладцей. Сеется медленный снежок на черные пожарища бывшего курортного городка.
Мы возвращаемся с ужина. Коля Иващенко не ужинал с нами в СНиСе (Службе наблюдения и связи), уходил куда-то. Теперь он с заговорщицким видом шепчется с Шалимовым, Шпульниковым. Ясно, ясно: назревает выпивка. Хоть и война, а все-таки праздник…
Прежде, до аренды, наш подвал служил каталажкой для несознательных финских граждан — об этом свидетельствуют крохотные каморки с крепкими дверями. В одной из каморок теперь затевается огненное действо, а проще говоря — жженка.
Не знаю, кому из интендантов пришло в голову добавлять в технический спирт бензин — чтобы сделать спирт, так сказать, негодным для употребления внутрь. Однако, как известно еще из школьной физики, действие рождает противодействие.
Иващенко, у которого всюду полно дружков, разжился этой неприятно пахнущей смесью, получившей во флотских кругах ироническое название «бензоконьяк». Он выливает оную смесь в большую миску и поджигает ее. Бензин легче спирта, он горит адским синим пламенем, сложный запах наполняет каморку.
— Хватит, — говорит Ленька Шалимов. — Спирт выгорит.
— Не выгорит. — Главный жрец огненного действа Иващенко бдительно следит за процессом горения. — Я ему выгорю!
— Как же не выгорит? — волнуется Шалимов. — Смотри, как уровень понизился. Гаси!
— Чего гаси, чего гаси! — вспыльчивый Иващенко устремляет на него взгляд, исполненный негодования. — На бушлат, гаси и пей, туды его мать, а я посмотрю, как тебя вывернет наизнанку.
Шалимов умолкает. Мне кажется, что погасший длинный окурок, приклеенный к его нижней губе, сам собой загорается в атмосфере, густо насыщенной горючими веществами.
Наконец в одному ему понятный миг Иващенко накрывает жженку бушлатом, сбивает пламя. Бензин гаснет неохотно, что же до спирта, то кто его знает, начал ли он гореть и сколько выгорело. Жалко, конечно, если горел, — можно понять Шалимова.
Разливать жженку по кружкам Иващенко доверяет Ване Шпульникову, у которого верный глаз.
— Выпьем, братцы, пока тут, — веселится Дудин, — на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, то выпьем там и выпьем тут. Лей ровно, Иван Евдокимыч, душа моя, Иоганн Себастьян Шпульников-Бах!