Полвека любви
Шрифт:
Борис Иванович не любил рассказывать о себе. Я знал о нем только, что он учился во Вхутеине — Всесоюзном художественно-техническом институте, сотрудничал в «Комсомольской правде». Но помню, как тепло он говорил о своем учителе — Дмитрии Стахиевиче Мооре. Ну как же, Моор! Знаменитый плакат эпохи гражданской войны — «Ты записался добровольцем?». В детстве, раскрывая «Крокодил», я искал прежде всего карикатуры Моора, Ганфа, Ротова, так же как в «Вокруг света» — рисунки Кочергина и Фитингофа. В карикатурах Пророкова было, пожалуй, нечто от Моора — резкая контрастность, склонность к гротеску. Но вот эта особая динамичная и вместе с тем изящная манера — нет, это свое, индивидуальное, пророковское. (Когда в послевоенные годы я видел его графику, мне не нужно было смотреть на подпись — я узнавал Пророкова с первого взгляда.)
Кажется, это было в сентябре. Я еще не работал в редакции, а просто приехал туда, чтобы сдать очередной фельетон и получить новое задание. И уже собирался уходить, когда начался обстрел города. В редакционном подвале погас свет. Захлопали двери, раздались встревоженные голоса. Вдруг вспыхнула спичка, чья-то рука поднесла ее к фитилю керосиновой лампы. В колеблющемся желтом свете я увидел сидевшего за столом темноволосого командира в узком кителе и краснофлотца с резкими чертами лица, с трофейным автоматом «суоми» на плече — на ленточке его бескозырки было «Торпедные катера КБФ». Он, похоже, собирался выскочить из крохотной комнатки в коридор.
— Закрой дверь и сядь, — сказал темноволосый командир. — Света достаточно.
Он спокойно опустил стекло на горящий кружок фитиля и, взяв карандаш, всмотрелся в краснофлотца. Подвал вздрагивал от близких разрывов, с дощатого потолка на стол, на незаконченный рисунок сыпался черный песок.
— Ладно, рисуйте, — усмехнулся краснофлотец. — Только не пишите матери, что я погиб в редакции. Напишите, что в десанте.
Он закрыл дверь.
Так я впервые увидел Пророкова. А краснофлотец, которого он рисовал? Это был Борис Бархатов, десантник, — его портрет вскоре появился в газете под рубрикой «Герои Гангута».
Под этой рубрикой прошли десятки выполненных Пророковым портретов — капитана Гранина, разведчика Щербановского, снайпера Исакова, десантника Гриденко, сапера Репни и многих других. Кроме портретов и карикатур Борис Иванович рисовал хлесткие листовки для противника и сам вырезал на линолеуме финские тексты, так как латинского шрифта в типографии не имелось. Он выучил трудному искусству линогравюры двух способных молодых художников — краснофлотца Ивана Шпульникова и красноармейца Бориса Волкова.
В те редкие часы, когда Пророков не был занят работой для газеты, он рисовал что-то в своем блокноте или, рискуя попасть под очередной обстрел, бродил по городу. Он как бы навечно вбирал в себя ханковский пейзаж.
Хорошо помню свою первую встречу с Дудиным. Незадолго до этого в газете напечатали мой рассказ, в котором был эпизод: раненый боец в бреду бормочет строки из Багрицкого. Смешно вспоминать теперь об этом рассказе. Но вот что было потом: в редакционном подвале ко мне подошел длинный, желтоволосый красноармеец и сказал, заметно окая: «Он мертвым пал. Моей рукой водила дикая отвага…» Я подхватил: «Ты не заштопаешь иглой прореху, сделанную шпагой». Мы принялись наперебой читать наизусть Багрицкого… Так я познакомился с Михаилом Дудиным. Мы подружились сразу — и навсегда.
Какое-то время в одной из каморок подвала рядом стояли наши железные койки. Мы протапливали времянку, сделанную из трубы большого диаметра, забирались под одеяла и вели долгие ночные разговоры. Печка быстро прогорала, не успев согреть каморку; от промерзших облупившихся стен несло холодом, от которого не спасали шинели, накинутые поверх одеял.
— Эх ты, южанин, мерзляк каспийский! — говорил Миша. — Разве это холод? Холод был знаешь где? На Карельском перешейке.
Я уже знал, что Дудин прошел финскую войну. Но она его не «заморозила», как Генриха Местецкого. Зимняя война потрясла Дудина. Смею сказать: она определила его судьбу поэта.
Что было в его юношеских довоенных стихах? Мир «хрустящий, снежный, в резном, узорном серебре»; «снежный», конечно же, рифмовалось с «нежный». И это было очень хорошо, потому что такой мир, достойный прекрасных слов, и нужен человеку для жизни. Но годы шли грозные, с границ потянуло пороховым дымом. Не знаю, сознавал ли себя Дудин уже тогда выразителем поколения, подросшего к войне. Но уже тогда он писал о своей судьбе:
Нам только снился дым сражений И тьма тревожная застав. И вот нас жизнь без сожалений Взяла, за книгами застав, И привела, сказала: «Трогай, Бери винтовку, котелок…»Он писал:
Шагай, мой стих, с уступов финских скал Упругим шагом воинской походки И расскажи, о чем не рассказал Скупой язык оперативной сводки.У Дудина звенел голос, когда он читал стихи, и окал он меньше, чем обычно. Глухая тишина стояла в подвале, только доносились из-за стены мерные хлопки печатной машины. Будто хлопали по темной воде плицы колесного парохода.
Такой пароход, старый-старый, был в моем детстве — назывался он «Демосфен» и раньше, до революции, принадлежал нефтепромышленнику Нобелю. Своему флоту Нобель давал имена мыслителей и пророков древности: «Зороастр», «Будда», «Магомет»… Старик «Демосфен», уцелевший с тех времен, шлепал теперь от Приморского бульвара до мыса Зых, где был прекрасный песчаный пляж. Над теплыми белыми досками «демосфеновой» палубы вечно галдела ребятня. Хороший был пароход!
Хлопает за стеной печатная машина, и мы как бы плывем сквозь ночь и шторм. Недоучившиеся, недочитавшие, недолюбившие, не обремененные имуществом, готовые к перемене мест, мы плывем к неведомым берегам. Что-то еще доведется увидеть, узнать, пережить?
Сегодня перед уходом с Утиного мыса я остановился, пораженный красотой заката. Весь день ревел шторм, небо было наглухо затянуто серым солдатским одеялом — но к вечеру все вдруг изменилось. Над горизонтом будто прорубили щель, и в ней я увидел солнце — багровое, огромное, с отсеченными верхним и нижним краями. Море под ним тотчас окрасилось кровью, а по небу протянулись красные нити лучей, прорвавшихся сквозь тучи. Вмиг засверкало, заискрилось, словно сдернули с неба одеяло. Все было в движении — волны, и сосны под порывами ветра, и тучи, и резкие пятна света.
А ведь именно здесь, мимо этого мыса, подумал я, шли под взмахами длинных весел петровские галеры брать на абордаж шхерный отряд Эреншильда. Потные, разгоряченные греблей, да и чаркой, выданной перед началом атаки, шли вдоль этих диких, безлюдных берегов, шли под шведскими картечами парни из русских деревень. Волею небывалого на Руси царя оторванные от хлебопашества, заброшенные на другой конец моря, шли схватиться с неприятелем, о котором ничего не знали. Безымянные, не оставшиеся ни в чьей памяти — громкую, на все века, добыли победу молодому флоту России.