Полвека любви
Шрифт:
Между тем поспевает завтрашний номер газеты. Младший политрук Беловусько дописывает срочную информацию о боевом дне летчиков. Шалимов засылает в набор последний материал номера — вечернюю оперативную сводку, только что принятую Гришей Сыроватко. Корректор Карапыш вычитывает готовые полосы. Утомленный Константин Лукьянов, покончив наконец с делами дня, достает из тумбочки стола бутылку красного вина, наливает немного в кружку и неторопливо пьет мелкими глотками, как чай. Все в редакции знают: это его лекарство, бодрящий, так сказать, эликсир — и никто не напрашивается к Лукьянову в компанию.
Из наборного цеха
Мы набиваемся в каморку художников.
— Борис Иванович, во! — Иващенко оттопыривает кверху большой палец. — Классный рисунок.
— Рисунок — что, была бы натура, — говорит Дудин. — Главное — текст, его из головы надо брать.
— Было бы откуда брать, — в тон ему отвечает Пророков. — Подумаешь, три строчки выудил.
Он сидит, подперев щеку левой рукой, а правая легко и свободно водит карандашом по бумаге. На нем синий китель, облегающий неширокую, не богатырскую грудь. Лицо спокойно, взгляд опущен на бумагу, губы растянуты в добродушной, слегка иронической улыбке.
— Нет, текст тоже классный, — не уловив иронии, заявляет Иващенко.
Привычно стучит во дворе движок. Мигает от неровного напряжения лампочка. Привычно погромыхивает артиллерия.
— Эх, братцы, — потягивается Дудин, — а у нас в Иванове…
— Тротуары деревянные, — заканчивает Пророков, тихо посмеиваясь.
Они оба — ивановские, а встретились впервые здесь, на Ханко. Очень удачно они дополняют друг друга — спокойнейший Борис Иванович и порывистый, насмешливый Дудин.
Вдруг мы видим: на обрывке бумаги под карандашом Пророкова возник Коля Иващенко. Длинный, тощий, с дурашливо-восторженным лицом, он держит за хвост здоровенную щуку (так было на днях: откуда-то он притащил в редакцию рыбу). По-моему, на рисунке шаржированный Иващенко даже больше похож на самого себя, чем в жизни…
Далеко за полночь утихает редакция. Только мерно постукивает плоскопечатная машина Кости Белова.
Ранним утром свежий номер пойдет в подразделения. В окопах переднего края, на островах, батареях и аэродроме, в кубриках катеров, ротах бывшего моего батальона — всюду, где жив человек, замелькают, переходя из рук в руки, газетные листы. Прочтут прежде всего сводку. А потом заглянут на 4-ю страницу, привычно отыскивая карикатуры Пророкова и стихи Дудина. И будет смеяться весь гарнизон.
«Гангут
Не потому смеялся Гангут, что подобрались там одни весельчаки. Обстановка той осени не располагала к веселью. Отнюдь! После падения Эзеля и Даго наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе Балтийского театра.
Почему же смеялся Гангут?
Вспоминаю, как сегодня в дивизионе Гранина за обедом, в подземной «кают-компании», перешучивались командиры, каждое острое словцо будто взрывалось смехом. Вспоминаю, какой хохот вызывали в моем взводе немудрящие шуточки Кривды. И как покатывались наши наборщики — первые зрители пророковских карикатур, — когда увидели первый оттиск «манифеста» Маннергейму.
Это — широко известная история. В октябре к гангутцам обратился со специальным посланием сам барон Маннергейм. Это была не брань, ежедневно изрыгаемая на переднем крае финскими радиорупорами. «Доблестные защитники Ханко!» — такими необычными словами начиналось послание. Дальше барон пространно заверял гангутцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но, поскольку положение безнадежно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен, обещая хорошее обращение.
Надо было ответить барону. Помню, пришел в редакцию инструктор политотдела Юрий Полещук.
— Братцы, давайте составлять ответ Маннергейму!
Идея вызвала энтузиазм. Было решено выдержать ответное послание в духе письма запорожцев турецкому султану. И оно получилось хлестким, в выражениях не стеснялись. В конце стояло: «Долизывай, пока цела, щетинистую жопу Гитлера!» Пророков снабдил «манифест» такими рисунками, что смотреть на них без смеха было невозможно. Говорили, что даже Сергей Иванович Кабанов, наш суровый командир базы, засмеялся, когда ему показали «манифест».
Отпечатанный уж не помню каким тиражом, «манифест» Маннергейму был доставлен разведчиками на вражескую территорию.
Как бы назло окружению, нескончаемым обстрелам, оторванности от Большой земли (а Большой землей был для нас осажденный Ленинград) — назло всему этому, самой смерти назло — Гангут смеялся.
Сколько мы еще могли продержаться? Об этом знало командование, имевшее точные сведения о количестве продовольствия, боеприпасов, бензина. Мы не знали. Боевая обстановка держала нас в постоянном напряжении, не оставляя времени для размышлений о дальних перспективах.
Вот с бумагой было плохо — это мы знали точно. Запас бумаги на Ханко не был рассчитан на интенсивную издательскую деятельность, развернувшуюся с началом войны. Ежедневно выходила газета, издавались памятки и инструкции, брошюры со стихами гангутцев, с материалами отдела «Гангут смеется». Немало бумаги шло на листовки для противника.
Приходилось экономить и здесь. «Красный Гангут» часто выходил на грубой оберточной бумаге — желтой, серой, зеленой.
Зато линолеума было сколько угодно — его отдирали от пола в разрушенных домах городка. Вырезанная на линолеуме и прибитая к деревянной колодке гравюра заменяла обычные цинковые клише.
Гангутская «линография» прочно связана с именем Бориса Ивановича Пророкова. Еще предстоял ему долгий путь к всемирной известности, к медали лауреата Ленинской премии, — но уже тогда, осенью 41-го, мы понимали, что среди нас живет и работает необыкновенно талантливый человек.