Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

Пальцы у Лукьянова изуродованы давней аварией на торпедном катере, во время срочной службы, но карандаш и строкомер эти пальцы держат крепко. Он набрасывает макеты внутренних полос и передает Шалимову; тот, с окурком, приклеенным к нижней губе, начинает подсчитывать строки, размещать оттиски набранного материала на полосах, придумывать заголовки.

Печка разгорается славно. Я ставлю на нее пузатый чайник с водой — на этом мои обязанности дежурного закончены, можно приниматься за работу. Сажусь за стол напротив красавчика Коли Карапыша, корректора, погруженного в вычитку свежих, пахнущих краской оттисков. Придвигаю стопку военкоровских писем. Правка

писем — не очень-то веселая работа. Пишут в газету много, ох как много — разве уместится на страницах весь этот поток! У меня строгая установка: «отжимать», оставлять только факты.

Охотнее всего я отправился бы сейчас куда-нибудь в часть за материалом для очерка. Но военкоровские письма не отпускают. В редакции всегда нужно делать то, что срочно, остальное подождет.

Комната между тем наполняется народом. Врывается долговязый Коля Иващенко:

— Константин Лукич, я на острова! Новая операция намечается!

— Погоди, — спокойно, не поднимая глаз от рукописи, отвечает Лукьянов. — Придет редактор — разберемся, кому куда.

— Какая операция, Коля? — спрашиваю я.

— Так уж тебе и скажу! — Иващенко ревниво оберегает свою «вотчину» — десантный отряд — от покушений коллег по перу.

Клёш Коля носит — сорок девять сантиметров.

— Почему уж не пятьдесят? — довольно наивно спросил я у него однажды.

— Не-е, старичок, — ответил он. — Полета сантиметров — это пижонство.

А у стола Лукьянова уже сидит первый в это утро посетитель, воентехник, — он принес схему газогенераторной установки. На Ханко трудно с бензином, зато дров — полно, установка несложная, ее вполне можно оборудовать на каждой автомашине; надо бы эту схему и соответствующую инструкцию опубликовать в газете. Лукьянов слушает воентехника, а сам, должно быть, прикидывает, можно ли эту схему вырезать на линолеуме — ведь цинкографии на Ханко нет.

Шумно в редакции, посетители все прибывают. А в углу, спиной ко всем, ни на кого не глядя, трудится над очерком об артиллеристах политрук Василий Войтович, он же А. Ветров.

Войтович и Константин Золотовский, профессиональный писатель, бывший водолаз, издавший до войны в Ленинграде книжку рассказов об эпроновцах, были здесь ведущими очеркистами. Их очерки о героях Гангута были в моих глазах образцом.

Но вот приходит редактор Эдельштейн. Он уже побывал в политотделе базы и теперь коротко посвящает нас в обстановку. Обстановка, прямо скажем, плохая. Продолжается сражение в Моонзундском архипелаге, остров Эзель потерян, на Даго идут тяжелые бои. Немецкое радио и финские листовки угрожают, что после Даго настанет очередь Ханко…

Эти угрозы мы слышим не впервые. Уже несколько раз противник предпринимал штурм Гангута с суши и моря — все атаки были отбиты. Более того — гангутцы сами продвинулись вперед, захватили девятнадцать островов в шхерном районе и прочно удерживали их. Наиболее горячие головы предлагали идти дальше — высадить десант на крупный финский остров Стурхольм, а потом на полуостров Подваландет (откуда била по Ханко тяжелая артиллерия). Но командование во главе с командиром базы генерал-лейтенантом Кабановым трезво оценивало обстановку. Сейчас главная задача — укреплять оборону, готовиться к зиме, ведь положение очень усложнится, когда замерзнет залив вокруг Ханко. Тут нельзя распылять силы.

— Вот что, — продолжает редактор. — Наши летчики участвовали в боях над Эзелем, и один из них, Семенов, прислал в редакцию рисунок. Давайте-ка посмотрим, можно сделать клише? Где Борис Иванович?

Из соседней комнаты приходит

художник Борис Иванович Пророков. Разглядывает рисунок. Это картина морского боя, увиденная сверху, глазами летчика. В центре — всплеск сильного взрыва и тонущий, переломившийся пополам фашистский корабль. Силуэты миноносцев, ведущих огонь. Сквозь огонь, сквозь резко очерченную дымовую завесу мчатся в атаку торпедные катера. Над морским боем — воздушный. «Хейнкель-115», прозванный балтийцами «лапотником» за огромные поплавки вместо колес, «мессершмитты» — и звено наших истребителей. Под рисунком написано: «Эскиз будущей картины».

— Баталия хоть куда. — Пророков всматривается в детали рисунка. — Нагромождено очень, но — ничего, сделаем.

Он уносит рисунок к себе.

— Надо написать об этом бое, — говорит Эдельштейн. И, прочитав, должно быть, немую просьбу в моем взгляде, заключает: — Отправляйся на аэродром к Семенову. Дадим очерк с рисунком.

Вот это удача! Сунув блокнот в карман, надеваю шинель. Винтовку — за плечо. По дороге заглядываю в соседнюю каморку — перекинуться словом с Мишей Дудиным. Тут идет жаркая работа. Борис Иванович только что перенес на желтый квадратик линолеума очередную свою карикатуру для раздела «Гангут смеется» и теперь, вооружась хирургическим скальпелем, начинает вырезать клише. А Дудин вытянулся на верхних нарах. Покусывая кончик карандаша, он обдумывает стихотворную подпись к карикатуре. Краснофлотец Ваня Шпульников, ученик Пророкова, старательно перерисовывает семеновский набросок.

— Миш, иду к летчикам, — спешу я поделиться своей радостью, — буду писать о Семенове.

— Давай, давай, проходи, — нажимая на «о», откликается Дудин. — Не до тебя тут.

Лесной дорогой шагаю к аэродрому и с огорчением думаю о своих прохудившихся сапогах. Осень, холода, ранний снег по ночам, а мои сапоги… Говорят, тех из нас в редакции, кого взяли из армейских частей, переоденут во флотское. Скорей бы!

Вот же как получилось, думаю я, топая по лужам, затянутым ледком, — опасался пятилетней флотской службы, отвертелся от военных училищ, а все же загремел на флот…

Рев моторов заставил меня вздернуть голову кверху. Едва не задев верхушки сосен, круто уходят в серенькое небо два только что взлетевших «ишачка» — истребители И-16. Рокот их моторов быстро удалялся, но теперь возникли другие звуки — хорошо знакомые хлопки и приближающийся, словно в тебя нацеленный свист, обрывающийся грохотом. Я уже видел в просветах между соснами желто-серое поле аэродрома — на нем взметывались черные кусты разрывов. Лежа у кромки аэродрома на содрогающейся холодной земле, я ждал, когда же финнам ответит ханковская артиллерия.

Наконец-то! Рявкнули невдалеке пушки. Какое-то время шла артиллерийская дуэль, и вдруг все смолкло.

Я побрел к приземистым строениям на краю аэродрома. Все здесь было упрятано под землю — мастерские, склады, емкости с горючим. В подземных ангарах стояли и самолеты. Но взлет и посадка почти всегда проходили под огнем. Только услышат финны звук заводимых моторов — сразу начинается обстрел. Будто гигантским плугом финская артиллерия перепахивала летное поле — «плешь» среди соснового леса. Но только начинал стихать огонь, как на поле выезжала полуторка, груженная кирпичом и песком, из кабины выскакивал комендант аэродрома лейтенант Мухин, и бежали с носилками бойцы аэродромной роты. В дымящиеся воронки сбрасывали кирпич, сыпали землю, утрамбовывали «бабами». К моменту возвращения взлетевших истребителей взлетно-посадочная полоса была ровная, как стол.