Полвека любви
Шрифт:
— Скажете тоже! — Мищенко поднялся. Ботинки у него, и верно, были худые. Невольно я перевел взгляд на свои, тоже изрядно прохудившиеся, сапоги.
— А насчет того, что ты тут пошумел, — продолжал Боязитов, — ладно, забудем.
— Разрешите идти? — Мищенко нахлобучил шапку до бровей и вышел.
Сахно поставил на раскаленную печку закопченный чайник.
— Снимай шинель, корреспондент, — сказал Боязитов. — Чай будем пить. Нравится тебе наша наглядная агитация?
На дощатой стене землянки были развешаны вырезки из нашей газеты, весь отдел «Гангут смеется» — карикатуры, стихи, фельетоны. Тут же висело несколько цветных картонок от эстонских папиросных коробок — улыбающаяся блондинка с надписью «Maret», корабли викингов, ощетинившиеся копьями.
— Нравится, — сказал я.
— Ты не думай, этот Мищенко вообще-то неплохой боец. Сорвался немножко. Трудно здесь, конечно. Пообносились ребята в десантах, ботинки об скалы поразбили… Так что тебя интересует?
Я спросил о лейтенанте Васильеве, но его на острове не оказалось: хорсенского Тотлебена вызвали на Кугхольм, островок к югу от Эльмхольма, недавно он ушел туда на шлюпке. Ну, ничего не поделаешь. Не гоняться же за ним по всему архипелагу.
Боязитов рассказывал о бойцах своего небольшого гарнизона, Сахно вставлял замечания. Потом пришли фельдшер Гуров и старший сержант Кожин — тот самый, в ватнике, который разгружал катер. Мы грызли твердые (финские, трофейные) галеты и пили кипяток с сахаром из кружек, обжигавших губы. Гуров подначивал Кожина: дескать, когда Кожин работал в сельмаге в Ивановской области, он проторговался в три дня, так что пришлось закрыть магазин, а теперь он, Кожин, хочет проделать такую же штуку здесь, на Эльмхольме, с продскладом. Кожин, старый сверхсрочный служака, посмеивался и в долгу не оставался. По его словам выходило, что граждане города Подольска чуть ли не коростой покрылись в те годы, когда Гуров заведовал там санпросвещением, и только после его ухода на военную службу стали понемногу приобщаться к гигиене.
Гуров и Кожин были закадычными друзьями. Они выполняли не только основные свои обязанности. Фельдшер и интендант дежурили на островном КП. Они освоили трофейный миномет и не раз били из него по Стурхольму, когда накалялась обстановка. Словом, это были опытные десантники.
Я спросил Гурова о давешнем раненом, который отказался уйти на Хорсен.
— Да это Лаптев, пулеметчик из отделения Кравчуна, — ответил фельдшер, густо дымя махоркой. — Он сегодня малость поспорил с финской «кукушкой», рана вообще-то не опасная, но все-таки… Да ничего, я его и здесь вылечу.
Я уже знал, что отделение Кравчуна несет наиболее трудную вахту на северном мысу Эльмхольма, в шестидесяти метрах от южной оконечности Стурхольма, которую десантники называли «Хвостом».
Меня разморило в тепле и клонило в сон. Но когда я услышал, что младший сержант Сахно собирается идти туда, к Кравчуну, я стряхнул сонное оцепенение. Сахно повесил на шею трофейный автомат «суоми», я закинул за спину родную винтовку, и мы вышли в ночь, остро прихваченную морозцем и перекрещенную пулеметными трассами.
Опять что-то звякнуло под сапогами, и только теперь я понял, что это стреляные гильзы. Кажется, ими был засыпан весь остров.
— Туда днем не пройдешь, — говорил мне вполголоса Сахно, — да и ночью только по-пластунски. Очень открытое место…
Вдруг он замолчал, и тут я тоже увидел темную фигуру, мелькнувшую среди редких сосен на фоне большой заснеженной скалы. Фигура двигалась в том же направлении, что и мы.
— Эй, кто идет? — окликнул Сахно, и тут же со Стурхольма поплыли трассирующие очереди на звук голоса.
Фигура остановилась. Теперь я различил белевшую под шапкой повязку: это был Лаптев.
— Ты что это? — сердито сказал Сахно, подойдя к нему. — Давай-ка обратно к Гурову в капонир.
— А чего я там не видел? — буркнул Лаптев. — «Трех мушкетеров» без начала, без конца? Так я их читал.
— Ничего, перечитаешь, там середина самая интересная. Раз уж ранен по собственной глупости, так сиди и не рыпайся. Как-нибудь на мысу без тебя обойдутся.
— Не обойдутся, — упорствовал Лаптев. — Да рана пустяковая, сержант, почти не болит…
С минуту они препирались, потом Сахно махнул рукой: шут с тобой, иди.
Мы вскарабкались на каменистый и узкий, голый, как лоб, перешеек, ведущий к северной оконечности острова. И поползли. Сахно был прав: тут все как на ладони. Очень неприятно было чувствовать себя живой, медленно передвигающейся мишенью. Проклятые ракеты висели над нами, как люстры, пулемет работал, казалось, в двух шагах, пули свистели над головой, цвикали о камень.
Наконец это кончилось. Мы скатились в расселину скалы, и тут был хорошо замаскированный капонир, скудно освещенный коптилкой.
Командир отделения Николай Кравчун оказался молодым парнем с горячими карими глазами. Он не очень удивился возвращению Лаптева. Сказал только громким шепотом:
— Зализал рану? Вот чудик! — И деловито распорядился: — Вместо тебя Лукин стоит, ты его в шесть ноль-ноль сменишь. А сейчас — отдыхать.
Мне он велел не высовываться из капонира, а сам пошел (вернее, пополз) с Сахно проверять посты.
Лаптев заметно повеселел, оказавшись «дома». Сразу войдя в роль хозяина, извлек из-за патронных ящиков банку консервов и неизбежные галеты. Принялся рассказывать, как однажды боец ползком тащил сюда, на мыс, термос с борщом, пулеметная очередь изрешетила термос, и бойца обдало с головой, — хорошо еще, что борщ был не больно горячим. От злости вскочил боец и, матерясь на всю Финляндию, прошел остаток пути в полный рост. Наверное, финны от изумления рты поразевали — не срезали его.
— Раньше так и таскали харч в термосах, — добавил Лаптев. — Каждый обед, можно сказать, боевая операция. Ну, теперь мы наловчились тут, на мысу, готовить. Нашли укрытое местечко, а дым ночью не так виден. Богданов у нас здорово готовит…
Лаптев улегся на нары, закрыл глаза: все-таки рана давала себя чувствовать. Я вылез из капонира, осторожно выглянул. Вот он, стурхольмский «Хвост», прямо передо мной — темный, притаившийся. Сколько настороженных глаз смотрит сейчас оттуда на мыс Эльмхольма?
Звонко ударил пушечный выстрел, тяжело прошелестел снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва. Еще выстрел, еще и еще. Какая-то финская батарея вела огонь по Ханко. Я знал, что артобстрелы теперь не причиняют почти никакого вреда гарнизону, зарывшемуся в землю. Но почему-то возникло ощущение: что-то должно вот-вот начаться. На Стурхольме сразу в нескольких местах заработали пулеметы, светящиеся трассы устремились к Эльмхольму и к соседнему островку справа, тоже занятому гранинцами, — Фуруэну.