Полвека любви
Шрифт:
Мне был понятен ваш нервный смех…
Ты уехала, Ли, и я рад за тебя. Тебя подкормят там, в далеком тылу. А я… я поголодаю за нас обоих.
После завтрака, согрев тощие животы кипятком, мы с Шалимовым надевали через плечо противогазные сумки и отправлялись за материалом для газеты. Не раз прихватывали нас артобстрелы. Противник был близко, на южном берегу, в Петергофе — в ясные дни был виден тамошний собор. Где-то там рождался звук орудийного выстрела (словно пробка вылетала из бутылки), через несколько секунд — приближающийся свист снаряда… он будто прямо в тебя нацелен… падай в снег… трах-тарарах… осколки тупо ударяют в стены домов… еще и еще разрывы снарядов… А вот бабахнула наша батарея… Лежи, замри, пока у тебя над головой идет артиллерийская
Там, в Военной гавани, у заводской стенки, стоит БТЩ-217 — базовый тральщик, тот самый, который последним подходил к борту «Иосифа Сталина» и на который я прыгнул в окаянную декабрьскую ночь. Так сказать, мой корабль-спаситель. Теперь 217-й стоял на ремонте — зализывал раны после осенних походов. Я набивал свой блокнот записями о ходе ремонта. Команда ремонтировала корабль своими силами, лишь отдельные корпусные работы выполняли заводские специалисты.
У меня сложились хорошие отношения с экипажем этого тральщика. Его комиссар, чернобровый красавец политрук Таранушенко, относился ко мне добродушно-покровительственно. Однажды, придя на корабль, я увидел, как из каюты Таранушенко вышла тоненькая большеглазая девушка, с головой закутанная в платок. В каюте на столике стояла пустая тарелка — видимо, Таранушенко подкармливал девушку, работницу Морского завода. Наверное, это было для нее спасением. Могли я, 19-летний краснофлотец, начинающий военный журналист, мог ли себе представить тогда, что эта мимолетная сценка врежется в память и спустя несколько десятилетий послужит толчком к написанию романа «Кронштадт»?
Иногда мне перепадало пообедать на тральщике-спасителе: звали в кубрик за стол, наливали из бачка блокадного супа. Ломоть черняшки я незаметно совал в карман, чтобы принести в наш редакционный «кубрик». Такой был у нас уговор: все делить на троих. Тарелку супа или каши с собой не унесешь, а вот хлеб…
Я написал «на троих», потому что в январе или феврале у нас в «Огневом щите» появился третий литсотрудник — Николай Никитушкин. Помните, я познакомился с ним на Хорсене, в десантном отряде, где он командовал отделением? Коля был писучий, присылал в «Красный Гангут» стихи, и вот теперь мы с Леней Шалимовым, предельно перегруженные работой, вспомнили о нем и разыскали. Никитушкин был тут, в Кронштадте, в лыжном батальоне, на рукавах его фланелевки теперь золотились четыре узких лычки с красными просветами — это означало недавно введенное звание «замполитрука». Мы с Шалимовым «насели» на нашего редактора, чтобы он через политотдел крепости добился перевода Никитушкина в редакцию.
Долговязый, круглолицый, Коля был москвичом, с Первой Мещанской, но по происхождению — рязанский. Я называл его, вспыльчивого, но отходчивого, «неистовым Евпатием Коловратом».
Мы писали много и во всех газетных жанрах — передовые, очерки, информационные заметки. Кроме того, я писал фельетоны, а также рисовал героев моих очерков. Поскольку цинкографии у нас не было, я переносил рисунки на линолеум и остро заточенным перочинным ножом вырезал клише — технику этого дела я не раз наблюдал на Ханко у Пророкова, мастера линогравюры.
«Огневой щит» был для нас хорошей журналистской школой. Втроем мы и тянули газету Кронштадтской крепости. Втроем и выдюжили в первую, самую тяжелую блокадную зиму.
Весной полегчало: немного добавили круп и жиров в голодный рацион, а ток в типографию теперь давали почти без перебоев.
Таяли блокадные снега на улицах Кронштадта. Лед в гаванях и каналах становился ноздреватым и тонким. Со льда вокруг острова Котлин и фортов убирались патрули, всю зиму несшие труднейшую службу наблюдения: существовала опасность попытки противника по льду прорваться к Кронштадту.
Весна — больше солнца, больше хлеба, жиров и сахара в рационе — но и больше артобстрелов и ночных тревог. Никогда не забуду те ночи. Немецкие самолеты появлялись над заливом вскоре после захода
А с утра начинались артобстрелы. С южного берега летели в Кронштадт снаряд за снарядом, открывали огонь наши батареи и корабли, артиллерийские дуэли стали привычны, как утреннее пение корабельных горнов.
В одном из моих блокнотов сохранилась запись, датированная 19 апреля 1942 года:
…бешеный обстрел. Подобрал еще теплый осколок. Все же добрался до тральщика. Сижу в радиорубке, рисую радиста Семичева, и при каждом разрыве распахивается дверь, осколки с кусками камня барабанят по обшивке и палубе. Нарисовал и решился идти. Пирс прошел благополучно. Под аркой уже проходил, как поблизости грохнул разрыв… Возле типографии тоже разорвалась пара снарядов, стекла все вылетели… Бил по всему городу. Скорее всего — бронепоезд… Говорят, много жертв на Флотской, в бане на Аммермана…
А вот запись 5 апреля:
Никогда еще не испытывал такого тяжелого состояния: все тело невозможно ноет, ноги отказываются ходить, кашель. Кажется, цинга. Теперь я знаю эту болезнь не из «Путешествия капитана Гаттераса», а на собственном опыте. Трудная весна. Все еще холодно. Хочется тепла… хочется пройтись разок по бакинскому бульвару, вновь почувствовать себя беззаботным и молодым…
Да, это была цинга — болезнь голода, авитаминоза. Мы с трудом ходили. Кровоточили десны. Красная сыпь выступила на опухших ногах. Я помнил, как у Жюля Верна мучился от цинги экипаж брига «Форвард», затертого арктическими льдами. Но у капитана Гаттераса был всезнающий доктор Клоубонни, он поил больных лимонным соком. А нам где было взять лимонный сок?
Впрочем, медики флота нашли выход: каждому стали выдавать на завтрак горстку красного порошка, завернутого в облатку. Это был витамин С, о котором мы раньше не слыхивали. Возможно, он помогал дистрофикам. Но цинга если и поддавалась его воздействию, то очень медленно.
Нам помогло другое «лекарство». У Коли Никитушкина было серьезное знакомство в Тылу флота — один из тех мичманов-сверхсрочников, которые годами, если не десятилетиями, заведовали различными складами Тыла, в том числе и продовольственным. Вот с этого склада Коля притащил большую миску квашеной капусты. Видели бы вы, с каким торжественным видом он развернул полотенце, в которое миска была завернута.
Это было чудо! Мы ели хрустящие сочные капустные листки именно как лекарство: три раза в день по столовой ложке. И цинга постепенно стала нас отпускать. Наверное, сыграла психологическую роль и наша вера в то, что капуста непременно поможет.
Трудная шла весна.
Из Питера университет выехал 26 февраля, а в Саратов прибыл 24 марта. Почти месяц добирались. И вот из Саратова стали приходить письма. Лида описывала, как хорошо их встретили и, «что было для нас главное, накормили». Ленинградских студентов разместили в общежитии на Радищевской улице. В комнате, где оказалась Лида, было 14 девушек. Но вскоре Лиде и ее подруге Вале Суворовой представился случай снять комнату в квартире хороших людей Лебедевых на улице Сакко и Ванцетти, дом 47. Улица была асфальтированная, упиралась в городской сад Липки.