Полвека любви
Шрифт:
Недостижимый идеал…
Даже странно: человек способен создать такие сочетания слов, или красок, или звуков, или архитектурных форм, от совершенства которых дух захватывает, — но сам человек несовершенен. В нем намешано так много всякого, разного. Мировые религии уже столько веков заняты совершенствованием человека, устройством его души. И что же — меньше стало на земном шаре войн, злодейств, болезней, несчастья?
Но есть одна таинственная сила, которая способна хотя бы приблизить жизнь человека к недостижимому идеалу полной гармонии.
«А может быть, это прикасается к нам любовь, таинственная сила, которая всегда стремится соединить два живых существа, которая, столкнув мужчину с женщиной, пробует на них свою власть и преисполняет им сердце неясным скрытым глубоким волнением, как поят влагой землю, чтобы она родила цветы». Так написал когда-то Мопассан.
Но это — между прочим. А пока что я еду к новому месту службы, еду по разоренной войной земле.
Посмотрели бы прекраснодушные германские романтики XVIII–XIX веков, что натворили их дальние потомки в веке двадцатом…
В Москве я не задержался нисколько. Переехав на Белорусский вокзал, сразу закомпостировал билет до Кенигсберга, и получилось так удачно, что поезд отправлялся через двадцать минут. Я даже не успел дать телеграмму Лиде.
За окном общего, бесплацкартного вагона проносилась земля, обожженная войной. Но кое-где уже виднелись засеянные поля, проросшие колосьями пшеницы или разгороженные картофельными грядками. Как часовые отшумевших сражений, стояли печные трубы среди пожарищ. Станционные здания в Ржеве, Вязьме лежали в развалинах. Но на остановках местный люд торговал вареной картошкой, яблоками, яйцами. Меняли продукты на одежду — штаны или рубахи, пусть ношенные, были предпочтительнее денег.
Вот завиднелись краснокирпичные стены, верхушки обезглавленных церквей, руины Смоленска. Я выскочил, как только поезд остановился, и побежал к полуразрушенному вокзалу, чтобы бросить в почтовый ящик открытку Лиде. На обратном пути купил у тетки в темном платке несколько желто-красных яблок. Набил карманы, одно яблоко надкусил — сочное, сладкое, хорошо! Всю войну не видел яблок — хоть теперь поем.
А возле моего вагона пассажиры обступили парня, у которого одна нога была в сапоге, а вместо второй — пристегнутая ремнями к культе деревяшка. Гимнастерка его, выцветшая, выгоревшая на солнце, видала виды, на месте споротых погон были темные пятна. Коротко стриженный, краснолицый, с облупленным курносым носом, бывший солдат болтал веселую чепуху, а пассажиры, стоявшие вокруг, слушали, посмеивались. Я тоже остановился послушать.
— Мы, смоленские, живем не тужим, — высоким голосом выкрикивал солдат. — А чего тужить, коли девка с мужем. А то, что мужик с одною ногой, так то и ладно, не убегет к другой. Нарожала девка детков — что яблок на ветках.
Он, наверное, мог бы с ходу сочинять свой раешник сколь угодно долго, но тут его насмешливый взгляд пал на меня.
— Эй, морячок! — окликнул он. — Яблочком не угостишь?
— Держи! — Я достал из кармана и кинул ему яблоко.
Солдат ловко поймал.
— От спасибочки! — Он обтер яблоко рукавом гимнастерки и, стуча деревянным протезом, подошел к одной из пассажирок, смешливой девице в красном сарафане, протянул ей яблоко. — Это вам, мадам, от нас с Балтейским флотом пополам.
Девица прыснула, взяла яблоко.
— Не возражаешь, морячок? — спросил солдат меня.
— Не возражаю.
— А ты не в Кенисберг едешь?
— Верно, туда.
— Ага. Я там ногу оставил, так ты поишши! Така хорошая нога, пальцы врозь. Пришли малой скоростью, коли найдешь.
Тут раздался гудок, проводница крикнула:
— А ну, по вагонам!
Пассажиры, посмеиваясь, полезли один за другим. Состав дернулся, застонал словно от боли и поехал. Одноногий солдат одиноко стоял на перроне, помахал рукой, прокричал:
— Извиняйте наши глупости!
Развороченная войной Россия плавно перетекла в Белоруссию — и тут развалины, пожарища и первые робкие всходы засеянных полей. В Литве разрухи было меньше — или она умело заслонилась от чужих взглядов зелеными занавесами лесов? В окрестностях Вильнюса бросились в глаза белые красноверхие домики в садах, чистой синевой промелькнула река.
Вечером поезд достиг Каунаса. Тут была пересадка на Кенигсберг, предстояло почти всю ночь — часов до пяти утра — скоротать на вокзале. Я нашел телеграф и послал телеграмму Лиде. Потом с несколькими попутчиками, тоже флотскими, побродили по каунасским улицам, пока совсем не стемнело, и вернулись на вокзал. В небольшом темноватом зале расположились на деревянных диванчиках, поели что у кого было, потравили морскую травлю. Повытягивали ноги, головой к высокой спинке дивана — и заснули молодым сном.
Однако спали недолго. Один за другим мы просыпались и принимались чесаться и ругаться: клопы! Их тут, в щелях диванов, была, верно, целая дивизия.
— Не, — сказал один из моряков, старшина 1-й статьи, — не, я от них отбиваться не буду. — Он чесал под мышками. — А вот от Каунаса отъедем, как начну их в окошко выбрасывать — топайте теперь пешком до своего вокзала. А я посмеюсь над вами.
Последнюю фразу он сопроводил длинным многофигурным окончанием.
Медленно тянулась литовская ночь. Но вот наконец подали состав, и мы покатили в город Кенигсберг.
Бывшая благоустроенная Восточная Пруссия казалась необитаемой. Каменные островерхие дома глядели на нас пустыми глазницами выбитых окон. В канавах, деливших поля на ровные прямоугольники, валялась какая-то рухлядь. На разбитых стенах станционных зданий значились названия полуразрушенных городков — «Eidtkunen», «Insterburg», «Tapiau»…
Было уже за полдень, когда поезд въехал в Кенигсберг и остановился у разбитого перрона Южного вокзала. Сам вокзал был разрушен, его роль исполнял обычный пассажирский вагон без колес.
А вокруг, насколько достигал взгляд, громоздились холмы битого кирпича и щебня. Город был страшен. Я не видел Сталинграда, но думаю, что Кенигсберг был разрушен почти так же, как и волжская твердыня. Вот он, безумный апофеоз войны…
Как же из этого жуткого царства развалин выбраться на дорогу, ведущую в Пиллау?
Нам сказали: надо переправиться через Прегель и на той стороне города пройти к Северному вокзалу. Вроде бы оттуда пустили поезд на Пиллау. Проходами меж каменных нагромождений мы, четверо флотских, вышли к набережной. С брандмауэра уцелевшего дома огромными черными буквами кричала отшумевшая война: «Sieg oder Siberien!» [5] А вот и местные жители — те, кому предназначались последние истерические выкрики геббельсовского ведомства. Две пожилые немки в платках, повязанных «гномиком», в темных платьях, и с ними девочка лет десяти с худым испуганным лицом вышли из пролома в развалинах и двинулись по набережной. Я обратил внимание: ноги у немок были распухшие. Не от голода ли?
5
Победа или Сибирь! (нем.).