Поля крови. Религия и история насилия
Шрифт:
Для египетских крестьян такой уход от мира (анахоретство) означало освобождение от социально-экономических трений. Третий век ознаменовался кризисом в отношениях между сельчанами. Среди крестьян были и зажиточные люди, однако злобные и скорые на расправу. Лишь налоговое бремя, распределяемое на всю деревню, и необходимость сотрудничать в пору половодий Нила, вынуждали их к нежелательной близости с соседями {764} . Любой успех порождал зависть. Один крестьянин объяснял: «Хотя у меня много земли и я занимаюсь ее обработкой, я не связываюсь ни с кем в селе сверх того, что нужно для жизни» {765} . Когда соседские отношения становились невыносимыми, люди иногда перебирались на край деревни {766} . Однако, когда христианство появилось в египетских селах (конец III в.), уход от мира стал не выражением обиды на соседей, а позитивным выбором жить по Евангелию. Такой образ жизни стал желанной и важной альтернативой оседлой жизни с ее сварами и скукой. Монах жил один (м'oнос), взыскуя «свободу от забот», заповеданную Иисусом {767} .
764
H. I. Bell, V. Martin, E. G. Turner and D. van Berchem, The Abinnaeus Archive (Oxford, 1962), pp. 77, 108.
765
A. E. Boak and H. C. Harvey, The Archive of Aurelius Isidore (Ann Arbor, 1960) pp. 295–96.
766
Peter Brown, The Making of Late Antiquity (Cambridge, Mass., and London, 1978), pp. 82–86.
767
Мф. 6:34.
Подобно
768
Brown, Body and Society, pp. 218–21.
769
Евагрий Понтийский, Слово о духовном делании, 9. см.: Evagrius Ponticus: The Praktikos and Chapters on Prayer, trans. J. E. Bamberger (Kalamazoo, Mich., 1978). [Перевод А. Сидорова. Цит. по: Творения аввы Евагрия. Аскетические и богословские трактаты. – М.: Мартис, 1994. – Прим. пер.]
770
Изречения отцов-пустынников, Олимпий, 2; см.: J. P. Migne, ed., Patrologia Graeca (PG), 161 vols (Paris, 1857–1866), 65, 313d–316a
771
Brown, Making of Late Antiquity, pp. 88–90.
772
Изречения отцов-пустынников, Поэмон; 78; PG 65.352cd
773
Ibid., 60; PG 65:332a
774
Douglas Burton-Christie, The Word in the Desert: Scripture and the Quest for Holiness in Early Christian Monasticism (New York and Oxford, 1993), pp. 261–83
Монашеское движение быстро разрасталось. Видно, многих тяготила крепнущая связь христианства с империей. К концу V в. уже десятки тысяч монахов обитали возле Нила, в пустынях Сирии и Египта, Месопотамии и Армении {775} . По словам Афанасия, они создали духовный град в пустыне, альтернативу мирскому граду с его налогами, эксплуатацией и военной агрессией {776} . В отличие от аристократов, живших за счет других людей, монахи обеспечивали себя сами, довольствуясь малым, а любые излишки отдавая нищим. Вместо Pax Romana, который держался на военном насилии, они культивировали тишину и избавляли сознание от гнева, насилия и ненависти. Об Антонии, как и об императоре Константине, говорили, что он был «словно бог земной», однако он правил добротой, а не принуждением {777} . Вообще монахи мыслились как новые «друзья Божьи», которые достигли величия смирением и отказом от мирских благ {778} .
775
Brown, Body and Society, p. 215; Brown, World of Late Antiquity, p. 98
776
Ср. Афанасий Великий, Житие Антония
777
Изречения отцов-пустынников, Макарий Великий, 32; PG 65:273d
778
Brown, World of Late Antiquity, pp. 93–94
После Никейского собора некоторые христиане разочаровались в императорах. Они-то надеялись, что христианский Рим станет утопией, которая покончит с жестокостью и насилием имперского государства, а вместо этого римская воинственность проникла в Церковь. Константин, его сын Константин II (337–361 гг.), а также их преемники, продолжали добиваться единомыслия, при необходимости используя насилие. Жертвы называли их «гонителями». Поначалу доставалось сторонникам Афанасия, но Константинопольский собор 381 г. сделал никейское понимание христианства официальной религией империи, и пострадали уже ариане. Официальных казней не было, но до убийств дело доходило, когда солдаты врывались в храмы, чтобы прекратить еретическое собрания. Все чаще обе стороны жаловались не столько на богословские ошибки оппонентов, сколько на их жестокость. Поначалу, когда Афанасий был еще в милости у императора, ариане сетовали на его «жадность, агрессивность и непомерные амбиции» {779} , обвиняли в «насилии», «душегубстве» и «убийстве епископов» {780} . Со своей стороны, никейцы живописали грохочущее оружие и сверкающие мечи имперских легионов, которые били их дьяконов и топтали ногами молящихся {781} . Обе стороны подробно описывали, как глумились солдаты над девами {782} , а своих погибших собратьев считали мучениками. История мученичества стала еще актуальнее в краткое, но драматичное правление императора Юлиана (361–363 гг.), прозванного Отступником.
779
Gaddis, There is No Crime, p. 278
780
Иларий Пиктавийский, Против Валента и Урсакия, 1.2.6; см.: Lionel R. Wickham, Hilary of Poitiers: Conflicts of Conscience and Law in the Fourth-Century Church (Liverpool, 1997)
781
Афанасий Великий, История ариан, 81; см.: Alexander Roberts and James Donaldson, trans. and ed., Nicene and Post Nicene Fathers (NPNF), 14 vols (Edinburgh, 1885) (Афанасий Великий. Послание к монахам, повсюду пребывающим, о том, что сделано арианами при Констанции // Творения, часть 2)
782
Афанасий Великий, Защитительное слово пред царем Констанцием, 33
Несмотря на христианское воспитание, Юлиан ненавидел новую веру и считал, что она погубит империю. И в своих воззрениях был далеко не одинок. Многие любители древних обрядов боялись, что нарушение Pax deorum приведет к политической катастрофе. Поэтому всюду Юлиан назначал языческих жрецов приносить жертвы единому Богу, почитавшемуся под разными именами: Зевс, Юпитер, Гелиос или (как в Ветхом Завете) «Бог Всевышний» {783} . Он увольнял христиан с государственных должностей, предоставил особые привилегии городам,
783
Ср. Быт. 14:18–20
784
Gaddis, There is No Crime, pp. 89–97
Опять-таки некоторые христиане ответили государству, обратившемуся против них, вызывающей готовностью пойти на мученичество. Большинство мучеников, погибших в эти два года, были убиты языческими толпами или казнены местными чиновниками за нападки на языческую религию {785} . Иудеи начали труды по восстановлению храма, язычники радостно отстраивали святилища, конфликт по всей империи сосредоточился на культовых зданиях. Еще со времен Константина христиане привыкли считать упадок иудаизма важным свидетельством торжества Церкви. Теперь, видя труды иудейских рабочих на месте храма в Иерусалиме, они ощущали, как почва уходит из-под ног. А во фригийском городе Мире произошло еще более зловещее событие. Когда власти стали ремонтировать местный языческий храм и обновлять статуи в нем, трое христиан «по ревности к христианской вере, не перенесли сей скорби; воодушевляемые пламенной любовью к добродетели, они ночью пробрались в капище и сокрушили все статуи». Понятно, что ситуация могла показаться им унизительной, но такой поступок был чистой воды самоубийством. Правитель потребовал извинений и покаяния, но они «презрев угрозы, изъявили готовность претерпеть все, и решились лучше умереть, нежели осквернить себя принесением жертвы». Тогда их умертвили мученической казнью: положили на железные решетки, а под решетками развели огонь {786} . Появилась новая волна сказаний о мучениках, еще более сенсационных, чем первоначальные «Деяния мучеников».
785
Ibid., p. 93
786
Сократ Схоластик, Церковная история, 3.15; см.: NPNF. [Перевод Санкт-Петербургской Духовной Академии. Цит. по: Сократ Схоластик. Церковная история. – М.: РОССПЭН, 1996. – Прим. пер.]
В такой агрессивной форме мученики выступали уже не столь невинными жертвами имперского насилия: пусть и символически, но они сами нападали на врагов веры. Подобно религиозным экстремистам наших дней, они не могли стерпеть утрату церковной власти и престижа и ощущали эту потерю тем более остро, что не изгладилась еще память о днях, когда христиане были презренным меньшинством {787} . Верующие провоцировали мученичество, сокрушая образы языческих богов, мешая языческим обрядам и разрушая храмы, а также громко восхваляя хулителей «тирании» Юлиана. Когда Юлиана убили в ходе военной экспедиции против Персии и императором стал Иовиан, это показалось избавлением свыше. Однако правление Юлиана, столь жестоко поколебавшее новообретенное христианами ощущение безопасности и силы, усугубило религиозные противоречия, и как минимум среди низших классов разгорелась враждебность между христианами и язычниками. Христианским девизом стало: «Больше никогда!» И в последующие годы возобновились атаки на язычество {788} . Государственные репрессии оставляют тяжелые травмы, которые часто делают религиозные традиции радикальнее и могут превратить изначально миролюбивую концепцию в знамя насилия.
787
Gaddis, There is No Crime, pp. 93–94; cf. Mark Juergensmeyer, Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence (Berkeley, 2000), pp. 190–218
788
Harold A. Drake, Constantine and the Bishops: The Politics of Intolerance (Baltimore, 2000), pp. 431–36
Однако христианских и языческих аристократов все еще объединяла культура, которая во многом смягчала агрессию высших слоев общества. Во всей империи молодые аристократы и таланты более скромного происхождения получали «воспитание» (пайд'eйя), система которого восходила к древности {789} . Это была интеллектуально продуманная, но не сугубо академическая программа – по сути, инициация, которая формировала поведение и взгляды элиты. В какие бы места империи ни попадали люди с таким воспитанием, всюду они обнаруживали представителей своего круга. Пайдейя была важным противовесом насилию позднеримского общества, где рабов то и дело забивали до смерти, бичевание низших по статусу людей считалось в порядке вещей, а чиновников могли публично побить за недоимки. Образованный римлянин был неизменно учтив и хорошо владел собой: гнев, брань и агрессивные жесты считались неподобающими. Поведение должно быть благожелательным и сдержанным, спокойным и солидным.
789
Peter Brown, Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire (Madison, Wis., and London, 1992), pp. 34–70
Благодаря пайдейе старая религия оставалась важной частью позднеримской культуры, и ее этос повлиял на церковную жизнь: пройдя крещальную купель, юноши в целом сохраняли эти взгляды, а некоторые даже считали пайдейю обязательным приготовлением к христианству {790} . Каппадокийский епископ Григорий Назианзин (329–390 гг.) говорил общине: «Через слово я обуздываю порывы гнева» {791} . Его друзья – Василий Кесарийский (ок. 330–379 гг.) и Григорий Нисский (331–395 гг.), младший брат Василия, крестились лишь после завершения этой традиционной подготовки {792} . Сдержанность пайдейи повлияла даже на учение о Троице, которое эти три мужа, часто называемые каппадокийскими отцами, разработали под конец арианского кризиса. Их настораживали подобные диспуты: уж слишком воинственны были обе стороны, и слишком убеждены в своей способности знать непостижимое. Каппадокийцы практиковали тихую молитву, введенную Евагрием Понтийским (отчасти с тем, чтобы избавить ум от гнева и косности). Они понимали, что о Боге невозможно говорить так, как мы говорим о повседневных вещах. И само учение о Троице, как они его объясняли, показывало христианам: реальность, которую мы называем Богом, неизреченна и непостижима. И все же каппадокийцы призывали размышлять о Троице: это размышление помогало верующим вырабатывать в себе самообуздание в противовес агрессивной и воинственной нетерпимости.
790
G. W. Bowerstock, Hellenism in Late Antiquity (Ann Arbor, Mich., 1990), pp. 2–5; 35–40; 72–81; Brown, Power and Persuasion, pp. 134–45
791
Григорий Назианзин, Слово 6; PG 35. 728; см.: Brown, Power and Persuasion, p. 50. [Перевод Московской Духовной Академии. Цит. по: Григорий Богослов. Собрание творений. Том 1. – М.: АСТ, 2000. – Прим. пер.]
792
Brown, Power and Persuasion, pp. 123–26
Никейский символ веры озадачивал многих христиан. Если Бог един, как Иисус может быть Богом? Не означает ли это двоебожия? И что думать о Святом Духе, роль которого в символе Афанасия обозначена столь бегло? В Новом Завете это иудейское понятие подразумевало человеческое восприятие силы и присутствия Божия, а не божественную реальность как таковую. Учение о Троице стало попыткой выразить иудейскую концепцию в категориях эллинистической мысли. Согласно каппадокийцам, в Боге одна сущность (усия), но три ипостаси: Отец (источник бытия), Логос (в человеке Иисусе) и Дух (с которым мы соприкасаемся в самих себе). Каждое из лиц (на латыни – «персона», «маска») Троицы – лишь частичный отблеск божественной усии, непостижимой человеческому уму. Каппадокийцы учили медитировать о Троице: это напоминало, что божественное невозможно свести к догматической формуле. Погружаясь в созерцание, верующие постигали внутритроичный кеносис: Отец непрестанно умаляет себя, предавая все Логосу. После того как Слово изречено, Отец уже не имеет «Я», но пребывает вовеки молчащим и непознаваемым. Да и Логос не имеет отдельного «Я»: он есть лишь «Ты» Отца. А Дух Святой – это «Мы» Отца и Сына {793} . Учение о Троице отражало такие ценности пайдейи, как сдержанность, уважительность и готовность к самоотдаче, которые образованные епископы противопоставляли новой христианской воинственности. А другие епископы, увы, были слишком склонны к ней.
793
Raimundo Panikkar, The Trinity and the Religious Experience of Man (Mary Knoll, NY, 1973), pp. 46–67