Поляна, 2014 № 02 (8), май
Шрифт:
Но я не спала до самого утра.
Вертелось что-то из детства. Сухая полынь. Яблоки падают. Скрипит колодец… Провалилась я только, когда за окном тускло-опалово затлело московское утро.
22. Лети, Дуся, лети…
Я получила новенький загранпаспорт с шенгенской мультивизой цвета июльской ряски. Билет до Рима. Вылет утренний, из Шереметьево-2. Позвонила маме. Я ей звонила каждый день.
— Все в порядке там, мамочка?
— Все хорошо, Дусенька. Храни тебя Господь.
В офисе сердитой осой жужжала кофеварка.
— Тебя повезет Сергей, — сказала Алла. — Там тебя тоже встретят. Выйдешь — ищи человека с табличкой «Дуся». Это будет твой постоянный шофер и переводчик. Зовут — Марко.
Сергей вез меня в аэропорт по ранним утренним ноябрьским сумеркам, похожим на пыльное и запотевшее стекло. Доехать мы успели до начала пробок. Еле уложились. Когда сворачивали на Шереметьево, Ленинградка уже зловеще загустела по-совиному, с какой-то сонной угрозой глядящими стаями машин. Приехали мы за час до регистрации.
Сначала, еще в машине, я волновалась: все-таки летала я в жизни всего пару раз и давно. Всего один раз была за границей — в Турции.
Но странное дело: вся эта внезапно нахлынувшая совсем другая после моих Крестов, Курилок и Соснянсков жизнь с аэропортами, Римами, визами и прочим уже заранее показалась мне словно бы легкой и даже не совсем серьезной игрой. Причем я знала: правилами этой игры я владею не хуже других. Может быть, еще и не владею, но очень быстро научусь. Что-то было в этом пробуждении в «большой мир» от моего прибытия в Москву полуторадесятилетней давности. Дежавю. Тогда я почти сразу почувствовала: это мой город. Я знала: я поступлю в университет. И поступила, и покорила эту непокоренную Москву. И сейчас ощущение было то же: это мой мир. Да, он другой, он сложен. Но не сложнее того, который был внутри меня, не сложнее уже пережитого мною. И после того «крещения» Москвой, а потом любовью к Роберту, абортом, а затем — всей этой торгово-уголовно-провинциальной, неопрятной, нетрезвой и тяжелой мутью, после почти мистических чудес последних месяцев моей жизни — предстоящая жизнь предстала передо мной совершенно ясной доступной и интересной. Тогда я была еще девочкой, а сейчас я уже женщина. Мною овладел спокойный азарт еще не начавшей увядать зрелости. Я словно смотрела на происходящее с какой-то духовной высоты, но это была не моя личная, какая-то там «высокая духовность», нет. Опыт, а значит, уверенность и покой были мои, личные, кровные. Было еще и вот что новым: я научилась свое внешнее не связывать все время с внутренним.
Даже не знаю, как лучше объяснить… Я спокойно носила свой «экспортный вариант» (улыбка и т. п.), и он никак не вредил внутреннему комфорту. Но было и что-то еще, куда более важное. Что было со мной и пятнадцать лет назад. И что, в конечном счете, и дало мне силы победить. Но тогда я этого не осознавала, а сейчас — кажется, осознаю.
Я сидела на чемодане под табло, на котором значилось «Рим» и номер рейса, но еще не выскочила стрелка в сторону регистрации, и думала. Я еще раз прокручивала в голове позапрошлую ночь, когда я кликнула последнюю фотографию Зулич, и мысли, и чувства, которые тогда явились мне вместе с этой фоткой.
Прокручивались в голове и фрагменты из ее романов, и мои ощущения, возникшие от этого чтения, и «теория бесочеловеков» подвыпившего Сени… Я все время непроизвольно сравнивала себя с этой Зулич.
Стройная, ослепительная красавица, фотомодель, умница, говорящая по-японски и еще на нескольких языках, сделавшая в 30 лет все возможные и невозможные карьеры, знаменитость, жена одного из воротил мирового бизнеса, который по самую (наверное, лысеющую) маковку влюблен в нее — это она.
Толстая незамужняя провинциалка, не сумевшая закончить университета, полюбившая наркомана, неудачница, торговка из городка Курилки — это я.
И что?
Я никогда никому не завидовала в жизни. И дело здесь было не в зависти. Какая там зависть! Я чувствовала колоссальное превосходство перед Илоной и даже жалость к ней. У меня было то, чего не было у Илоны и не могло быть. И это «что-то» напрочь перевешивало все, что было у нее. И это «что-то» было заложено в меня изначально, наверное, еще до рождения. И я знала, что это такое. Я знала, что между мной и всеми теми, кто лежал на Крестовском погосте есть связь, прочная и вечная, которую разорвать невозможно. И мои предки, и погибшие солдаты, и мальчишки, разбившиеся на мотоциклах, и мой несуразный, добрый, вечно пьяный отец и все другие мужики, погибшие от суррогата, и мудрые синеглазые старухи с надорванными венами — все они умерли, но они есть, они мои, родные, где-то рядом, я всех их люблю, и буду любить вечно.
А они там, на небе, любят, и вечно будут любить меня. Они мои ангелы-хранители. А когда умру я, и меня похоронят в Крестах — я буду ангелом-хранителем тех, кто останется жить. А еще есть мама, Сеня, хотя я и не знаю, жив ли он, Ленка, Аладдин, Алла, Тимур и его сын, и они все тоже в этом родном, теплом круговороте. Я чувствовала: все эти разные-разные люди — мои.
А я — их. И не только люди. И кошка Сява с глазами как крыжовник после дождя, и пес, которого гладил мой пьяный отец, и Тютчев с Достоевским, и та Крестовская тарзанка, которой уже нет, и ссадины на моих буро-зеленых от травы и глины детских коленках, и тот звук, который издают падающие яблоки, и запах мытых полов в избе у моей мамы и в тысячах, миллионах других изб, и многое-многое другое — это все и есть мое богатство, моя сила. Господи, до чего же я счастливая!.. Господи, спасибо тебе за все!..
И этого ничего нет у Илоны. Ни-че-го. Я знала что — ничего. Она одна в мире, как врубелевский Демон. Мне стало жалко Илону, как стало жалко Демона тогда, пятнадцать лет назад. Она не любит Анри, не любит свои романы, она никогда не слышала, как падает в траву белый налив. Какой же это все ужас! Какая пустота…
Стрелка выстрелила направо.
Направо так направо.
Регистрация, оформление багажа. Я встала в очередь. Передо мной мучительно потел похмельный пожилой мужик. Все утирался дрожащим в руке платочком. Наверное, какой-нибудь бывший аппаратчик районного масштаба, переквалифицировавшийся в современного менеджера или бизнюка: очень странное сочетание совершенно советской внешности и дорогих костюма с кейсом. Непотопляемый, наверное, дядька. И не убили его, и не посадили. Молодец. Таких в бизнесе зовут гоблинами. Его голова — одутловатое красное лицо, похожее на полусдутый надувной шар, седой, будто пыльный бобрик, непробиваемо-хитрые, даже с похмелюги, васильковые глазки, морщинистый, как у ящерицы, бордовый затылок — вся эта голова была, казалась, случайно, по ошибке вставлена в костюм. Сочетание несочетаемого. Оксюморон.
Вот и я тоже: гоблин — оксюморон. Леди из Курилок.
Когда гоблин, трясясь и потея, ставил свой чемодан на ленту, обильно пахнуло перегаром, очень дорогим одеколоном и тем неизбежным почему-то запахом пожилого русского мужика, который напоминает запах старой газеты.
Я положила билет и паспорт на стойку. Девушка оловянно посмотрела в билет:
— У вас бизнес-класс.
— Да?..
— А здесь эконом. Перейдите, пожалуйста, к соседней стойке.
Там очереди не было. Женщина моих лет, натруженно улыбаясь, оформила багаж. Театрально-размашисто окольцевала ручку чемодана:
— Счастливого пути!
— Спасибо.
Граница. Пограничница, как будто обиженно отклячив нижнюю губу, поглядела в паспорт, потом мне в лицо, опять в паспорт, опять в лицо:
— Посмотрите, пожалуйста, на меня.
Я посмотрела.
— Спасибо. Цель поездки?
— Что?..
— Цель поездки? Личная, бизнес, туризм, культура…
А какая у меня цель? Лично подружиться с культурной Зулич и тем самым завербовать бизнесмена Анри? Бред какой-то, бред, бред… Сталкером заделалась… А быть сталкером — это что, работа? Работа.