Поляне(Роман-легенда)
Шрифт:
Что же получается, боярин? Не столько для своего рода живешь, сколько — для княжьего? Для князя, для молодших братьев его, для… Что? Ну да!
Ну да, есть еще сестра у них, Лыбедь. А ей какая подмога от Горазда? А надобна ли ей подмога от него?
Прежде не думалось о том. А сейчас вот подумал. Так что тут думать? Просто ведь… До чего же просто! Нету мужа у сестры княжьей. И у тебя нет жены. Вот и… Надо же, совпадает как! Может, самим богам так угодно было подгадать?
Чем нехороша тебе Лыбедь? Всем хороша. Глядеть на нее — взору услада. Слушать речи ее — отрада разуму. Род ее — достойнее не сыщешь
Постой, боярин, постой! Погоди. А ты, ты сам, хорош ли ты для сестры княжьей? Пригоден ли?
Что ж. Разума и добра — на семерых. Славы и чести — всем бы столько. Ну? Что «ну»? Не запряг еще…
К чему ты ей теперь — стрелой травленный, плотью немощный? К чему ты ей, когда таким стал?! Поздновато спохватился, боярин. Где прежде был? Куда очи твои глядели? Не видать тебе, такому, ни сестры княжьей, ни сына от нее. Смирись!
Легко сказать: смирись. Смирению учат пергаменты ромейские — где о Христе. Антские боги — иные…
А может… Сам любишь говорить: попытка — не пытка. Так принеси щедрые жертвы богам своим, испытай удачи. Чего тебе страшиться?
Чего страшиться? Боярин Горазд доселе ничего и никого не страшился. Но что станешь делать, когда не примут боги твоих жертв и отворотятся от тебя, когда не пойдет к тебе Лыбедь — к такому, и сам Кий не пожелает отдать сестру свою такому? Что станешь делать тогда? Как далее среди полян жить станешь? И куда уйдешь от них?
А от себя самого — куда уйдешь? Вот то-то и оно!
Что же ты прежде не спохватился, а, боярин? Что толку теперь вопрошать? После сечи секирой не машут…
Вот снова прихватило. Да как прихватило! Не только пуще вчерашнего — пуще нынешнего даже… Ух-х-х!..
Терпеть, никого не звать… Тер-р-р-пе-еть!..
М-м-м!.. М-м-молчи, молчи, боярин! Молчи, не роняй чести… Пускай никто не слышит, не зрит, не ведает, все одно — перед самим собой своей чести не роняй. Терпи, терпи, как доселе терпел…
Да сколько же можно вытерпеть человеку, еще живому? Бо-оги-и!
Не отпускает, никак не отпускает. Конец, что ли?..
Нет, не конец еще. Не конец…
23. Старики и стасиоты
Только стремительно высокие кипарисы и густоажурные кусты туи оставались зелеными. Остальная растительность на улицах и площадях Константинополя щедро отдала за месяцы знойного лета свою спасительную тень и теперь, прежде чем обнажиться, закрасовалась осенними красками — желтым, оранжевым, даже пурпурным. Словно напоминая о богатстве государства, о пожарах на его границах, о золоте в его казне и о пурпурной мантии Императора.
— Что осталось от нашего золота? Где знаменитая посуда, взятая в карфагенской сокровищнице? За тридцать лет своего царствования Император умудрился истощить казну. На бесконечные войны и ублажение своих любимых федератов. На слишком щедрые подарки всем этим варварским вождям, ни одному из которых я не доверил бы даже должности привратника в своем доме. Он растранжирил богатства своей империи, он…
— Он же защитил и приумножил
— Он принял тебя за какого-нибудь гепида или герула?
— Не смейся, дорогой. В личной охране Первого Полководца не густо было нашего брата. Доминировали крещеные варвары. Но какой идиот решится отрицать, что они и впрямь были непревзойденными драчунами? Император знал их способности и умел пользоваться ими. Не торопись же осуждать его.
— Не суди и не судим будешь? Это хотел ты сказать? Но позволь мне судить о том, что я вижу так же явственно, как вижу сейчас крест на куполе храма Богородицы и портики Влахернского дворца…
Так беседовали два старика, ветеран и домовладелец, прогуливаясь прохладно-солнечным днем вдоль прямой улицы в северо-западной части города между Золотым рогом и Большими стенами.
Первый — как ветеран армии — кормился за счет назначенной ему Императором скромной пенсии. Немало золота и серебра накопил он когда-то в различных походах, немало ценных подарков — награду за храбрость и верность — получил из щедрых рук Первого Полководца. Все это давно промотали беспутные сыновья. Серебро из Антиохии, украшавшее сейчас его высохшие руки и шею, оставалось лишь последним свидетельством былой роскоши.
Второй содержал в Эксокионии — дальних кварталах Константинополя, между старыми и новыми стенами, — три доходных дома. Два по семь этажей и один девятиэтажный. В многочисленных каморках этих домов-башен ютились бедняки, бежавшие в город из разоренных селений и готовые выполнять любую, самую тяжкую и неблагодарную работу, лишь бы прокормить свои многодетные семьи. От каждого из таких несчастных требовать большой платы за жилье было бы неразумно: пришлось бы либо сдавать комнаты в кредит, либо вовсе лишиться квартироплательщиков. И расчетливый домовладелец предпочитал не взвинчивать цены, а вкладывать доходы в строительство новых домов и тем самым увеличивать число квартироплательщиков. Спрос на жилье год от года возрастал. Росли соответственно и доходы домовладельца, почти все его толстые пальцы были в золотых перстнях с бриллиантами. Однако — то ли от преклонного возраста и плохой работы кишечника, то ли от дурного характера — толстяк вечно брюзжал, хотя держался при этом осанисто, как сенатор, а утомленно прикрытые веки придавали его одутловатому лицу сонливое выражение. И был лыс.
Ветеран же был тощ и согнут, будто в поклоне, его еще не поредевшие седые кудри свисали на впалые щеки, а глаза сверкали, как у кошки в темноте.
Оба, как это свойственно старикам всех веков и всех земель, предавались праздным воспоминаниям о бесспорно лучших временах прошедших и сравнению их с бесспорно худшими временами наступившими. О светлых умах и темных страстях. О высоких словах и низких душах. Вечные контрасты!..
— Разумеется, — продолжал брюзжать лысый толстяк-домовладелец, — я учитываю не только расходы Императора. Я не забыл о его доходах, нет. Не менее трехсот фунтов золота ежегодно. Мне бы хоть одну треть таких доходов!