Полынные сказки (с илл.)
Шрифт:
Но крыльцо никуда не летело.
«Ну и ладно, — подумала Лёля. — Зато на нём сидеть хорошо. Буду всегда на нём сидеть».
Теперь каждый день она подходила к часам, шла потом по коридору и садилась на ступеньку крыльца.
Она очень полюбила своё крыльцо и называла его — крылечко.
Рядом с нею часто сиживал котёнок Васька, подходил поросёнок Федя.
— Почеши-ка мне пузо, — говорил вроде бы поросёнок и тёрся об её ногу.
И Лёля чесала ему пузо.
Почему-то, кстати сказать, она сразу поняла, что поросёнок Федя не летает. И дело тут не в крыльях. Крылья можно приделать и к поросёнку. А просто те, кто чешет пузо, летать никак не могут. Или летай, или пузо чеши.
Так сидела Лёля на крылечке, размышляя о пузе, о поросёнке и о полётах.
«Конечно, Федя не летает, — думала она. — Но, пожалуй, на нём можно сидеть. Как на крылечке».
Лёля сошла с крылечка, подошла к поросёнку и только хотела усесться на него — а Федя убежал.
«Стой, Фёдор!» — хотела сказать Лёля, но сказать не успела и плюхнулась в траву. Она не огорчилась, что поросёнок убежал, — она обрадовалась, что можно на траве сидеть.
— Иди-ка сюда, Лелесь, — послышался голос.
Лёля оглянулась и увидела, что неподалёку от неё сидит мама. И сидит она не на крыльце, не на траве и, конечно, не на поросёнке Феде, а на чём-то совсем другом.
— Иди сюда, иди. Садись рядом со мной на завалинку. Она не летает.
Но Лёля уже сама поняла, что завалинка не летает, ясное дело — она ведь заваливает, дом снизу заваливает, чтоб ветер под дом не пробрался, а с ветром — мороз и снег.
Хорошая была завалинка, обшитая серыми досками. И на ней можно было сидеть, и не только сидеть, а даже бегать по завалинке вокруг дома. И Лёля бегала по завалинке, стучала босыми пятками по серым доскам, а потом сидела и глядела на луг и одуванчики.
«Сидеть можно и на стуле, — думала Лёля. — Сидеть и глядеть в стену. Но разве сравнится стул — с крыльцом и завалинкой, а стена — с лугом и одуванчиками? Да никогда в жизни».
И тут Лёля поняла, что главное — это не то, что на крыльце можно сидеть, главное, что у неё есть это крыльцо и завалинка, и луг, и одуванчики.
А сидеть можно на чём угодно.
Да хоть на стуле, да хоть на поросёнке Феде, если вовремя сказать ему:
— Стой, Фёдор!
Сказка о Соседней комнате
Наконец-то Лёля поняла, что она живёт в доме. А дом стоит на большой поляне. А за поляной видны другие дома. И в них живут люди.
А тот дом, в котором живёт сама Лёля, называется — школа.
— А вон те дома тоже школы? — спрашивала она, когда научилась толком спрашивать.
— Да нет, там просто — дома.
— А это наш дом?
— Наш.
— Он — дом?
— Дом.
— А где же школа?
— Да вот она. Наш дом и есть школа. Здесь дети учатся.
Так Лёля поняла, что живёт не в простом доме, а в школе.
Школа начиналась с крыльца, и, поднявшись по ступенькам, надо было пробежать через коридор, в котором всегда было темновато, — тут и попадёшь в сторожку, в которой жил школьный сторож дед Игнат.
Из сторожки в глубину школы вели две двери. Одна — налево, другая — направо.
И налево была комната Лёли, а в ней было три окна.
В одно окно было видно, как бегают ребята на школьном лугу, в другое — крыши домов, тех простых домов, не школ. У них были соломенные крыши, а пыльная дорога вилась между домами. По дороге ходили кони, ездили на телегах люди.
А в третье окно видна была сирень, и большей красоты, чем эта сирень, на свете не было.
Когда цвела сирень, всё вокруг было полно сирени — и окна, и небо в окнах.
Была в Лёлиной комнате кровать с яркими серебряными шарами, а на ней лежало сразу три подушки. А внутри-то у подушек был пух! Утиный, гусиный и куриный пух! Вот это да! Этого Лёля никак не ожидала, что у подушек внутри пух.
Но пух, в конце концов, ерунда. Пух в подушках, стол да стулья есть в каждом доме, а вот такой огромной жёлтой и высокой штуки, что стояла у стены, не было нигде.
Штука называлась — кафедра.
На кафедру можно было взобраться и речь говорить.
И Лёля забиралась на кафедру и говорила речь.
— А в подушках — пух! — говорила она. — Утиный, гусиный и куриный! Вот как!
И стенные часы слушали Лёлю, удивляясь насчёт подушек.
Кафедра была покрашена жёлтой масляной краской. Не какой-нибудь простой краской, а — масляной.
— У нас кафедра покрашена масляной краской! — толковала Лёля с кафедры стенным часам. — Вот как!
А в кафедре в специальном ящичке кое-что лежало.
Там лежали тетради, ручки и перья!
И было ещё кое-что! Чернила!
Вот это уж да! Чернила! Вот так вот!
А рядом с Лёлиной комнатой была — Соседняя. И рядом с Соседней комнатой нельзя было плакать.
Когда Лёля была ещё совсем маленькая и лежала ещё в колыбели, ей хотелось поплакать.
Но как только она начинала это дело, тут же к ней подходил кто-нибудь и говорил:
— Тише… тише… не плачь… нельзя… там — Соседняя комната.
«Что за ерунда? — думала Лёля. — Всюду можно плакать, а тут нельзя! Загадка какая-то!»
И тогда она решила раз и навсегда перестать плакать, раз уж рядом была Соседняя комната. И перестала, и во всей своей будущей жизни не плакала. И плакала только тогда, когда удержаться было невозможно.
Так жила Лёля рядом с Соседней комнатой и не плакала, а только приглядывалась, что в этой комнате происходит.
И вот что она заметила.
Она заметила, что какие-то маленькие люди ходят в эту комнату. Туда-сюда. Придут — уйдут. Опять придут.
А в комнате за стенкой всё время что-то творилось. То была тишина, то вдруг начинался шум, гвалт и крики. Такие крики, что, если б Лёля заплакала, в Соседней комнате никто бы и не услыхал. И вот когда в Соседней комнате слышались крики — Лёля немного плакала, чтоб отвести душу; стихали крики — смолкала и она.