Полюс капитана Скотта
Шрифт:
«До полюса приблизительно семьдесят четыре мили. Выдержим ли мы еще семь дней? Предельно истощаемся. Никто из нас никогда не терпел подобной каторги. Тучи целый день блуждают туда-сюда, непрерывно изменяя свою форму. Все время снег шел сухими кристаллами; сначала был легенький южный ветер, но быстро замер. Вечером солнце яркое и горячее, и почти не верится, что может быть мороз. Снег как будто бы становится мягче, по мере того, как мы продвигаемся; заструги, хотя порой и высокие и снизу подточены, не очень твердые — нет корки, и вчера только раз поверхность
…В ночном лагере сегодня всем было холодно, и мы решили, что ударил сильный мороз; но, к нашему удивлению, температура была выше, чем вчера, при которой мы грелись на солнце. Абсолютно непонятно, почему мы так замерзли; может, от чрезвычайной усталости, а еще, как мне кажется, от излишней влажности воздуха».
— До полюса осталось менее сорока миль, сэр! — доложил Бауэрс, когда воскресным вечером они разбили лагерь посреди какой-то низины. — Всего сорок миль!
— Все еще сорок, — сдержанно поправил его Скотт, — которые еще следует пройти. Впрочем, если и не дойдем, то окажемся ближе к полюсу, чем кто бы то ни было до нас.
Прошлым утром все полярники ощутили холод в ногах. Капитан понял, что это вызвано было состоянием их обуви, поэтому, переобувшись в спальные сапоги, старательно втирал теперь в кожу походных сапог тюленевый жир. Все остальные путешественники последовали его примеру и уже на следующее утро ощутили, что холод и влага из обуви почти исчезли. Тем не менее идти было очень трудно: температура понизилась до минус тридцати двух градусов, поверхность оказалась отвратительной, а люди чувствовали себя предельно уставшими.
Поняв, что силы на исходе, Скотт приказал заложить на месте обеденной стоянки еще один мини-склад, в котором Бауэрс оставил четырехдневный запас продовольствия и две сумки: одну — с инструментами, другую — со всякой мелочью.
Даже в своем журнале капитан записал, что это был последний из складов, который они заложили по пути к полюсу. Каковым же было удивление всех, и, прежде всего, каптенармуса экспедиции Бауэрса, когда через сутки, за два дневных перехода до полюса, капитан приказал заложить еще один склад с провиантом на девять суток.
— Зачем это, сэр? — удивленно спросил его лейтенант, но уже после того, как приказ был выполнен, и трое их спутников завершали сооружение высокого основательного гурия. — Полюс ведь уже рядом.
— Вы могли бы заметить, Бауэрс, что в каждом складе я на всякий случай оставлял небольшие письменные отчеты с указанием наших имен и физического состояния.
— Заметил, естественно.
— Это на тот случай, если нам не удастся вернуться на базу, и наши тела останутся посреди Антарктиды. Я не хочу, чтобы вокруг покорения Южного полюса разгорались такие же страсти, как и вокруг покорения Северного. Эти склады и эти записки должны будут убедить любого, кто захочет по этому поводу подискутировать.
— Предусмотрительно, — признал лейтенант. —
— Понимаете, лейтенант, со мной происходит какая-то странная метаморфоза: чем ближе мы подходим к полюсу, тем больше у меня проявляется сомнение — дойдем ли мы туда, а если дойдем, то окажемся ли первыми?
«Странно представить себе, что два больших перехода должны привести нас к полюсу, — доверялся в тот вечер своему дневнику капитан Скотт. — Сегодня заложили в склад провизии на девять дней, и единственная грозящая нам неприятность заключается только в одном — если нас опередил норвежский флаг… Самая низкая температура в эту ночь — минус тридцать четыре. До полюса только двадцать семь миль. Теперь уже должны дойти…»
Ночью капитану снилась утопающая в зелени вилла генерал-губернатора Южной Африки, и… Кетлин, которая, стоя на пригорке, посреди цветов, с грустью всматривалась куда-то в поднебесную даль. Еще до того, как проснуться, капитан вспомнил, что однажды, в самом начале экспедиции, ему уже снились эти зеленые холмы Претории, на одном из которых встречала его божественно красивая женщина с распутившимися из-под ослепительно-белой шляпки волосами. Вот только, поднимаясь на этот холм, Роберт явственно ощущал, как ноги его свинцово уходят в землю под какой-то наваливавшейся на него тяжестью. И столь же явственно осознавал при этом, что до заветной вершины, до её прекрасной хранительницы, добраться он так никогда и не сможет, ибо не суждено…
И все было бы ничего, если бы дуновением ветра на лицо Кетлин не набросило спадающую со шляпки черную вуаль.
Проснувшись под впечатлением от этого сна, Скотт вышел из палатки и обратил внимание на Уилсона, курившего трубку на задке саней. Впервые за множество прошедших дней — курившего!
— Вам тоже не спится, сэр? — спросил доктор, увидев перед собой капитана.
— Сон какой-то странный приснился… — проворчал Скотт, хотя никогда раньше снами своими с полярниками не делился.
— Именно сон и заставил меня сначала проснуться, а затем выйти сюда и закурить. Жена приснилась. Впервые за всю экспедицию. Стоит на холме, зовет меня… Фигуру ее угадываю, голос признаю, а лицо… Лицо почему-то закрыто густой черной вуалью. И последние слова ее до сих пор в ушах звенят: «Не ходи туда, Эдвард! Хватит уже, вернись!»
Выслушав пересказ этого сна, Скотт поневоле содрогнулся: не может такого быть, чтобы двум разным людям снились одинаковые сны! Причем, судя по всему, одинаково вещие.
— Как считаете, сэр, что бы это могло значить?
— Медикам больше пристало разгадывать сны, нежели морякам, Уилсон.
— Увы, в моей душе всегда было больше материалистического, нежели христианского.
— Иначе вы не стали бы медиком. И, бога ради, не вздумайте пересказывать этот сон еще кому-либо из наших полярных странников. Через два перехода мы будем у полюса — вот тот единственный, общий для всех нас «вещий сон», который достоин сейчас внимания!