Полюшко-поле
Шрифт:
– Не я ж ее приказывал сеять.
– Ты в стороне стоял, поджидал, как Волгин не посеет - укусишь. И теперь за то, что посеял, укусить норовишь... Да вот тебе!
– Волгин выкинул ему дулю под нос и пошел прочь.
– Ну, это тебе так не пройдет...
– Бутусов отвел в конюшню заседланную лошадь и направился к Семакову домой.
Семаков встретил его во дворе у дровосека. Он был в диагоналевой гимнастерке, на ногах подшитые валенки. Вокруг дровосека валялся нарубленный хворост из дубняка.
– Добро пожаловать!
– сказал Семаков, протягивая руку.
–
– По бюллетеню положено. Ноги оберегаю...
– От твоих щек-то хоть прикуривай, - усмехнулся Бутусов.
– Может, в правление заглянешь?
– А что?
– Волгин козырем пошел. Пора его на покой отправлять.
– Проходи в избу, потолкуем, - Семаков кивнул головой на дверь.
– А я вот дровишек прихвачу.
Бутусов вошел в избу первым. Трое ребятишек, один другого меньше, все одетые в пестрые ситцевые не то платья, не то рубашки, молчаливо уставились на него; каждый из них был маленькой копией Семакова - те же тугие красные щеки, вздернутый пупочкой носик, круглые птичьи глазки. Бутусов ткнул в животик меньшого и засмеялся:
– Вот это барабан... Вошь убьешь на животе...
Малыш попятился от такой бесцеремонной попытки завести знакомство, но, задев половик, упал на задик; лицо его немедленно изобразило протест и обиду, а затем раздался пронзительный плач.
– Колька, перестань, - равнодушно сказал вошедший Семаков.
Затем он зачерпнул стакан молока из кастрюли, стоявшей посредине стола, отрезал толстый ломоть хлеба и сунул в руки мальчику.
Колька еще раза два всхлипнул, выпил молоко и, осмотрев ломоть хлеба, бросил его на пол. Бутусов заметил, что такой же толстый ломоть хлеба клевали в сенях куры.
– Эдак на одном хлебе разоришься.
– По две буханки в день съедает ребятня, - отозвался Семаков.
"Эх ты, горе-хозяин! А еще в председатели норовишь", - подумал Бутусов.
– Садись, - Семаков подставил табуретку, смахнув с нее хлебные крошки.
Сам он сел на детскую скамейку напротив Бутусова. Ребятишки прошмыгнули в соседнюю комнату, отделанную дощатой крашеной перегородкой, и заглядывали сквозь ситцевую в горошинку занавесь. В избе было сыро и неуютно. Возле кухонной плиты стояло множество кастрюль, из одной торчал детский валенок. По полу была рассыпана сырая картошка, валялась картофельная кожура. Перехватив взгляд Бутусова, Семаков усмехнулся.
– А ты думал, я себе курорт устроил?
"А ты думаешь, я не знаю, почему на работу не ходишь?
– думал Бутусов.
– Почему жену приспичило отправить?.." Но вслух он проговорил озабоченно:
– Твое отсутствие, Петро, скверно сказывается. Волгин поросят разбазаривает.
– Знаю, знаю, - вздохнул огорченно Семаков.
– Колхозникам подачки готовит... Выслуживается.
– За счет нашего добра. Да что делает? Продает поросят как купец Иголкин и счета в банке не оформляет. Мне Филька однорукий сказал.
– Эх, не вовремя занедужила моя хозяйка, не вовремя.
– Семаков встал, заложил руки за спину и начал ходить по комнате,
– Сегодня на конном дворе скандал учинил...
– Демократами обзывал?
– По-всякому... Просто стыдок! Не председатель, а Петрушка... Пора его на место посадить...
– Да, пора, пора!
Вечером, тщательно побрившись, надев защитный командирский китель, Семаков появился в правлении.
– Эк тебя изнурила болезнь-то, - сказал насмешливо Волгин, здороваясь с ним. Он только что возвратился из очередной поездки с поросятами и был шибко навеселе.
– Поговорить с тобой хочу, Игнат Павлович.
– Ну что ж, давай поговорим.
– Волгин достал из кармана темно-синих галифе жестяной портсигар и протянул Семакову: - Кури.
– Я воздерживаюсь.
– Тогда пошли в кабинет, - Волгин резко хлопнул створками портсигара.
– Игнат Павлович, - начал Семаков в кабинете.
– Не дело ты с продажей поросят затеял. Это наш плановый фонд. Мы осенью должны сдать их государству.
– А чем кукурузу подсевать? Чем звеньевым платить?
– Почему счета через банк не провели?
– Что, ревизию хочешь учинить?
– выкрикнул Волгин.
– Можешь справиться в бухгалтерии, я ничего не скрываю.
– А для тебя финансовая дисциплина существует?
– Для меня дисциплина? А совесть у тебя есть?!
– загремел Волгин.
– Не ты ли настаивал сеять раннюю кукурузу? Не посей я - весь район обзвонил бы. А как дело дошло до пересева - в кусты: пусть, мол, Волгин отдувается. А я его в незаконной продаже уличу... На место мое хочешь, да? А вот тебе, вот!
– Волгин показал ему кукиш.
– Не видать тебе председательского стула, как своих ушей. И плевал я на твои доносы. Стогов-то сам попался с этой кукурузой. Его указ, понял? И теперь для меня твои доносы - тьфу!
Председатель и парторг стояли у стола, подавшись друг к другу, словно два борца, готовые схватиться в любую минуту. Семаков - громоздкий, рыхлый, с пламенеющими щеками, с круглыми бегающими глазками; Волгин плотный и приземистый, со вспухшими жилами на красной шее. С минуту они стояли молча.
– Ну что ж, спасибо за откровение, - сдержанно проговорил Семаков. Поглядим, что ты еще выкинешь.
– Во-во... Погляди да утрись...
Волгин, что называется, закусил удила. Чем дальше, тем больше хотелось ему теперь делать все наперекор этим "демократам". "Погодите, я вам еще и не такое коленце выкину. Вы у меня еще взвоете от злости..."
На следующее утро он нагрузил трехтонку картошкой и уехал покупать шифер для фермы. Уже год как текла крыша на ферме, и целый год ему не удавалось уломать правленцев перекрыть ее. Не на что!.. "А вот я найду вам, найду, - твердил он по дороге, - и магарыч пропью у вас на глазах".
Денег от продажи картошки на шифер не хватило. Тогда Волгин заехал к одному знакомому директору ресторана, продал ему заочно двух коров, взял авансом деньги, погрузил шифер в машину, заодно прихватил директора ресторана с ящиком пива и приехал в колхоз.