Помехи
Шрифт:
На солдатах, проходящих мимо, совсем другая форма. Но они тоже говорят по-русски. Район совершенно обветшал, и неизменными остались только минареты Ай-Софии.
– Что произошло? – Володя ловит за руку прохожего.
– Ты чего, дружище?
– Я где?
– Стамбул.
– А что на тебе надето?
– Ты чего, перепил? Вроде трезвый. На тебе такая же, советская!
Володя осматривает себя и с ужасом признает,
Володя присаживается на крыльцо и достает последнюю папиросу из портсигара, закуривает. Взгляд на брусчатку, по которой стучат каблуками офицеры. Что это за форма? Где Даша? Может он что-то перепутал? И почему снова закат? Солнце медленно упало за Ай-Софию.
– Дружище, папироски не найдется? – обращается прохожий.
– У самого последняя, – Володя переворачивает раскрытый портсигар и из него ничего не выпадает.
– А может рубль найдется?
– Да, найдется, – Володя шарит по карманам, но вынимает из них царские монеты.
Прохожий удивлённо переводит взгляд с монет на Володю, и резко уходит.
"Что не так?", – крутится в голове.
Нужно идти в порт. Но ведь еще даже не ночь? Осматривает дома. Они будто состарились и смотрятся ещё колоритнее.
И флаги везде другие. Но всё та же величественная Ай-София, видевшая за тысячу лет всё зло, которое копилось в мирной жизни, а потом выплескивалось на город, чьим сердцем она являлась. Разное зло, схожее лишь в своей абсурдности.
Володя встал, прошёлся туда и обратно вдоль фасада дома, пощёлкал крышкой портсигара.
Дорогу к заливу он помнил, но идти было рано. Однако там можно найти и кабак, и папиросы. Все лучше, чем коротать время, сидя на прогретом за день крыльце, но в совершенном одиночестве.
"Главное, не подавать виду, что не понимаешь, что происходит", – дал себе Володя установку.
Вскоре брусчатка закончилась, сменившись простым песчаником, размываемым в дождь, и наполняющим сапоги пылью в жару. Володя не поднимал голову – ноги сами вели его к воде. Ему было неудобно смотреть в глаза людям. Провал. Большая чёрная дыра в пространстве сожрала и выплюнула его, даже не указав адресов. Но одно он помнил точно – утро, Даша, новая жизнь.
Портовая канцелярия представляла из себя двухэтажное здание грязного желтого цвета, расположенное у канала, прорытого для подхода малых судов из Золотого Рога. Перед ней небольшая площадь, на которой расположились уютные кабаки с совершенно незнакомыми названиями. Казалось, что поменялась сама орфография турецкого языка. Володя его не знал, но сугубо визуально заметил разницу. Наугад зашёл в ближайший на углу, попросил у бармена папирос. Снова нашарил в кармане царские монеты и ужаснулся – расплачиваться нечем. Стал шарить по другим карманам формы и нашел незнакомую ему купюру.
– Эта подойдёт? – и Володя словил удивленный взгляд человека за стойкой.
– Конечно подойдет.
Бармен подал картонную пачку и купюру номиналом в два раза меньше. Что это за деньги? Советские? Здесь же, у стойки, Володя переложил папиросы из пачки в свой портсигар, пересчитал их пальцем и защёлкнул крышку. Кивнул бармену, ничего не увидев в ответ, и вышел на воздух. Закурил.
Сладкий дым опьянил так, будто Володя никогда и не курил. На небе столько звёзд. Сколько из них ещё живы? А что из них лишь свет? Смятый конец папиросы вращался в грубых пыльных пальцах.
Прохожий отдал Володе честь. Что это? Теперь он заметил на своих плечах погоны, но совершенно иные. Кто я? Какой офицер? И почему раньше мне никто честь не отдавал? Володя черкнул окурком по краю стены, смял картонный мундштук. Остаток тлевшего табака обжег палец. Присел на крыльцо чьего-то дома, опустил голову. Даша. Единственная женщина, которую он любил в своей жизни. Та женщина, перед которой стыдно за неустроенность, за несправедливость, за всё вселенское зло. Та женщина, которую хочется спасти и дать все. Та женщина, которая стоит дороже всех регалий и мужской гордыни. Большое везение, что такая женщина ответила взаимностью. Отдалась не телом, а сознанием. Дала душевное тепло, и оттого еще тяжелее осознавать, что делит она с тобой не большой дом на Лазурном берегу, а путь забытого солдата проклятой войны. Но когда-нибудь всё наладится.
Володя окликнул другого прохожего. Тот тоже отдал ему честь.
– Скажи, товарищ, – слово подобралось само собой, – во сколько пароход из Крыма?
– Какой пароход?
– С эвакуацией. Из Крыма, – и тут до Володи дошло, что нить времени куда-то спуталась.
– Сейчас сюда заходят только военные суда из Сухуми и Поти. Крым оккупирован.
– Кем?
– Немцами.
Прохожий поймал на себе удивленный взгляд Володи и сделал ещё более удивленный.
– Спасибо, понятно.
На самом же деле, всё окончательно запуталось, перемешалось. Словно шкаф, в который годами складывали стопки файлов, подшивали папочки, сортировали все по датам и местам, а потом, в самый неподходящий момент, скажем, во время какой-то инспекции, уронили с грохотом на пол. Тоска сжала сердце ядовитым плющом, застряла в трахеи и мешала дышать полной грудью.
Володя встал, отряхнулся, медленно пересек площадь и постучал в дверь канцелярии. Не открыли. Постучал снова. Обошёл здание с другой стороны, и на этот раз его попытка проникнуть оказалась успешной.
Дверь открыл молодой человек. По-видимому это какой-то мелкий клерк, но одет он был очень опрятно. Увидев на пороге советского офицера, сразу впустил.
– А вы к кому, уважаемый? – спросил турок на ломаном русском.
– К начальству. По поводу кораблей из Поти.
– Одну минуту. Я вас провожу.
Винтовая лестница казалась длиннее, чем она могла бы быть в таком здании. Древесина скрипела под сапогами. Володя вел рукой по стене, пока поднимался, и оглядывался назад, чем привлек внимание проводника.