Помилование
Шрифт:
И два попавших в плен любви невольника все скачут и скачут широкой вольной степью, все скачут и скачут. Месяцы, годы, столетия остаются позади. Сквозь даль времен несут они потомкам свой завет. От дробного перестука копыт и сейчас нет-нет да и вздрогнет земля...
* * *
Ты слышишь, Любомир Зух?
Нет, двух скачущих от Таврии к Днепру всадников он не видит и не слышит. А чует ли, что по жилам бежит огонь, который перешел к нему из крови тех двоих?
Нет, не чует. Как же почует человек огонь, коль бежит он в собственной крови?
По ровной, мерцающей в лунном свете дороге
Когда он подъехал к опушке, где дорога, как в горловину, уходила в чащу, вдруг его охватило смятение. Ночной лес - и всегда расшевелит тревогу, разбудит страхи. Но въехал в лесную тень, и тревога понемногу улеглась, и страх рассеялся, на открытую поляну он выехал опять воодушевленный.
Когда он въезжал в Подлипки, рыжий лохматый пес по кличке Гусар, весь в клочьях так за год до конца и не слинявшей шерсти, - единственный на всю деревню ночной сторож и защитник, - с лаем набросился на бронетранспортер. Облаял и замолк, не побежал следом, задором исходя, - может, гостя узнал, а может, решил беспечно: "Доложено как положено - дальше как сами знаете..." Гусар был стар и измучен, когда бы не гордая кличка Гусар, он бы по нынешним временам и вовсе сдал.
Услышав собачий лай и гул мотора, лежавшая в постели Мария Тереза сначала сжалась комом, потом распрямилась, откинула ногами одеяло в сторону и вскочила. В последние ночи сон ее был особенно чуток. Накинула кофту поверх ночной рубашки и бросилась было на улицу. Но вернулась, приникла к окну. И - словно ткнулась лбом в полную луну. Отшатнулась в испуге. Луна стояла над самым наличником.
А там, на улице, с гулом и грохотом надвигалась огромная черная тень. Вот она резко повернулась и, уткнувшись в плетень, стала. Мотор замолк. Кто-то выпрыгнул из машины... Неистово забилось сердце: "Любомир!.." Она сама, вдохом своим вытащила его сюда, по взгляду ее он пришел к ней... Что в думах стояло - встало воочию, сон свой явью сделала. "Любомир!" - вроде и вскрикнула она, но голос остался в груди, на волю не вышел. "Любомир... Любомир... Любомир..."
Открыв калитку, Зух вошел во двор. Разве утерпишь, разве удержишься на месте, разве дождешься?.. Мария Тереза, махнув дверью из горницы, махнув дверью из сеней, вырвалась из дома. Только парень ступил на большой плоский камень на пороге, девушка прильнула к нему, сильными тонкими руками обняла его за шею, застыла, долго молчала, потом, чуть отстранившись, стала гладить лоб, брови, веки, волосы любимого. Прильнула снова и губами отыскала губы Любомира.
Девушка беззвучно всхлипнула. Опять обняла его голову и прижала к груди.
– Зачем приехал? Зачем?..
– горестно сказала она.
– Чтобы снова бросить меня? Тоску мою разбередить? Снова сиротой оставить? Зачем приехал?
– Затем, что сил не было терпеть... Затем, что люблю...
– Спасибо... Спасибо, любимый! Сердце от счастья разорваться готово. Обними меня, крепче, еще крепче.
Парень еще крепче обнял ее.
– Вот так!.. Pues asi!*
* Вот так! (исп.).
И она сразу обмякла, будто истомилась вся.
– Сил не было терпеть, Мария Тереза, - повторил Любомир. Сотни слов, что теснились в душе, враз куда-то исчезли.
– А нет сил, так зачем терпеть, - согласилась девушка.
– Я-то, дурень, тоской исхожу. А тут, оказывается, моргнуть не успеешь - и уже здесь!
– А не заругают?
– За что же ругать? Я ко времени вернусь.
Когда вошли в дом, Мария Тереза сначала надела платье, потом зажгла лампу-пятилинейку.
– Проголодался, наверное, - просто, привычно сказала она.
– Нет, я сегодня на кухне работал, - усмехнулся парень.
– На сытый желудок и пришла такая хорошая мысль.
– Какая мысль?
– К тебе приехать.
– А все же ты гость. Будешь есть, по обычаю положено. Она залила воду в самовар, разожгла его. Медный самовар, чудом переживший все беды-невзгоды месяцев войны и немецкой оккупации, тут же тоненько запел. Самовар этот Кондратию Егоровичу и Анастасии Павловне подарили на свадьбу, так, для потехи. Потому для потехи, что в Подлипках в то время пить чай из самовара обычая не было. Но Анастасия подарок уважила, - хоть и редко, но самовар свой долг исполнял, нес потихоньку службу. На правом его боку есть большая вмятина - ее вполне можно засчитать за полученное в бою ранение. Прошлой зимой, еще Анастасия была жива, немецкие солдаты ходили по домам с обыском, искали партизан, и кривоногий ефрейтор, увидев тихо, благочинно стоявший в углу самовар, рявкнул: "Партизан!" - и с маху поддел его сапогом. Хоть так зло сорвал. Самовар ударился о стену - и ни звука, даже вида не подал, молча стерпел. Стоит теперь, весь свет забыл, песню свою тянет.
А Мария Тереза вся вдруг преобразилась. Движения медленны, взгляд безмятежен, даже пригас будто, голос мягок и тих. Что сталось с ней? Отчего вдруг? Войдя в дом, она уже к Любомиру не льнула, даже не коснулась его ни разу. Если что и скажет, все по пустякам. Ни страсти в ее словах, ни горести. Почуяв это, Любомир насторожился: "Может, обидел ее, душу чем-то задел?" Сидя на скамейке возле печи, он смотрел, как она собирает на стол. Вот она поставила две чашки; прижав к груди, отрезала от каравая два больших ломтя; достала блюдечко сушеной черемухи.
– Сахара нет, - сказала Мария Тереза.
– Вот, чем богата...
– Она повернулась к Любомиру и, увидев его смешную длинноносую тень на белой печке, чуть заметно улыбнулась.
– Садись же.
Любомир перенес скамейку к столу. Сели рядом, лицом к окну.
– Это будет наш праздничный стол, - грустно сказала Мария Тереза. Она разлила чай. Но никто еды не коснулся.
– Мария Тереза! Что с тобой? Что случилось, душа моя?
– Ничего не случилось, - шепнула девушка.
– И случай впереди. И судьба тоже впереди.
– Она чуть отодвинулась от него.