Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
– На Волге это - где?
– спросила Воинова, разрешая немного поговорить в их компании.
– Почти в Кимрах, мадам.
Они дезавуировали Шлайна. Прикончили мое доверие к нему лично и к тому, что он держит слово, в особенности, когда это касается главного, по их мнению, для меня - денег. Прикончили его отношения со мной, а теперь прикончат - это они и хотели показать, пригласив меня на совещание, - его карьеру в отместку и взамен того, что не устранили меня физически. Чтобы я радовался, что выкрутился, и тем унизить Ефима ещё больше.
Так они полагали.
Вячеслав
– Я провожу вас, - сказала она мне, - помогу пройти у дежурного.
И пошла первой. В коридоре, почти в конце, она круто повернулась и остановила меня.
– У вас с собой купюры?
– Какие именно?
– ответил я вопросом.
– Из конверта, попавшего в ваши руки вчера.
– С рисунком черепахи?
Мне показалось, что она колеблется.
– Меня интересуют купюры, - прошипела Воинова.
– Деньги всегда считались законным трофеем. Чтобы никого не обижать, давайте решим, что я их нашел... Ну, раз вы это подсмотрели, я готов поделиться. Отдать все - несправедливо.
Ее глаза, иначе не скажешь, сочились ненавистью.
– Верните купюры. Это приказ.
– Я уволен две минуты назад, контракту конец, и окончательные расчеты мне предложено завершить с товарищем Шлайном. Какой теперь приказ? Так, мадам?
– Верните во избежание неприятностей.
– От денег одни неприятности, я согласен, но...
– Неприятности для вас начнутся у первой же кассы, где вы расплатитесь этими деньгами... Хорошо. Поступим иначе. Отдайте купюры. Я возмещу сумму эстонскими кронами. Мне нужны именно те купюры.
– Решено.
Оттянув воротник свитера и запустив за него руку, я вытащил из нагрудного кармана рубашки высушенный на кухне Йоозеппа бумажник, сохранивший форму моей ягодицы. Извлек сложенную пачку липучих купюр.
Марта Воинова пересчитала и просмотрела их дважды.
– Все, - подтвердила она.
– Прибавьте сумму к расходам по вашему финансовому отчету, который представите Шлайну. Укажите, что это расходы на квартиру. Они будут приняты.
Светило солнце, мокрый тротуар высох, многие мужчины и женщины разгуливали без головных уборов. Не застегивая шубы под ласковым ветерком, я оттопырил руку в перчатках Вячеслава Вячеславовича, чтобы остановить такси.
Номера купюр я переписал накануне.
Лавка Тоодо Велле при свете дня показалась бедноватой и несуразной, в особенности после переоформления витрины.
В окне обок стеклянной двери, мутной и блеклой, поскольку неоновый арбалетчик исчез с тротуара, теперь сидели пластилиновые джазмены с набором положенных инструментов. Художник наделил музыкантов в группе струнных, щипковых, клавишных и ударных оскаленными улыбками и восторженно поднятыми бровями, а в группе духовых - пивными животами, надутыми щеками и выпученными от натуги глазами. На всех были студенческие фуражки Таллиннского университета. Черная леди в декольте до диафрагмы грызла зажатый в кулаке шоколадный батончик, заменявший микрофон. Саксофонист делал альтисту рожки преувеличенно огромными пальцами, начинающими надпись "Velle".
Но музыка оставалась неизменной - злосчастная румба "Сюку-сюку" Рохаса.
Под которую за прилавком заливалась слезами Марика.
– Это все вы, господин Шемякин, - сказала она, вытаскивая из кокетливой, отделанной кружевцами розовой коробки бумажную салфетку. Я вытянул мягкий листочек из пальцев хромоножки, сложил вдвое и бережно, по очереди промокнул её щеки. Она не пользовалась косметикой. И выглядела помолодевшей.
– Что "все" и почему это "все" исторгает ваши слезы?
– спросил я.
– Ефим уходит со службы, у него неприятности... Утром приезжал Дубровин. Они кричали друг на друга, я слышала. Трудно поверить, что люди могут так безобразно ссориться! Они встретились в приемной, там... Дубровин сказал, что выбор Шемякина оказался ошибочным, что вы подвели и его, и Ефима. Сегодня утром, после ухода Дубровина, Ефим сказал, что необходимо перехватить вас, прежде чем вы попадете в представительство. Иначе прахом пойдет все, над чем он работал эти дни! Ефим сказал, что если в отношении вас они настоят на своем, он выйдет в отставку и поселится в Таллинне...
Мой "ЗИГ-Зауэр" лежал в стальном ящике кассового аппарата.
Марика выбила какую-то сумму, ящик, звякнув, выскочил, и я забрал оружие. Запихнул сзади под ремень на вельветовых брюках.
– Вы знаете, Ефим сделал мне предложение...
Она нашла силы улыбнуться вспухшими губами, правда, не очень-то уверенно.
– И будет работать продавцом в лавке Тоодо Велле, и сказал, что вы как-нибудь проживете и без московской дотации, выкупите лавку и все такое, и так далее?
– Он с вами обсуждал эту возможность?
– спросила Марика.
– Мы делали с ним подсчеты по сему поводу. Нам помогал, кстати говоря, Дубровин и ещё один джентльмен и одна леди после того, как вы перехватили меня. Ефим должен был решить со мной некоторые финансовые формальности ещё до этих подсчетов. Мне кажется, он хочет, чтобы мы остались партнерами надолго...
– Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.
Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?
– Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.
– Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!
– Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.
– Вы так думаете? Хотите кофе?
За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм "Сюку-сюку". До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.