Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.
И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих,
Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!
Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина - я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?
– Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить?
– спросил я Марику.
– О, конечно, извините... Нужно было пригласить сразу!
В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад - шесть или восемь?
Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.
Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.
Затем я набрал свой московский номер.
– Ну, слава богу, - сказала Наташа.
– Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.
– Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины?
– спросил я.
– Когда прикажете, сэр?
– Завтра, не позже вечера. Где мама?
– Спит у себя. Позвать?
– Нет. Спит - нездоровится?
– Просто спит. Рано обедали... Ты - в порядке?
– В порядке. Целую.
Наташа знала, что делать дальше.
Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.
На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.
Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.
Я и отправился. Спасая репутацию жмота - на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.
До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.
Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.
Они так отчаянно кишели!
Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.
Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:
– Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?
Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.
Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.
Два двадцать пополудни.
Сначала я установил треногу, навинтил "Яшиху". Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель... Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы - там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.
Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный - когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно - над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле...
На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.
Собирая "Галил", я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску... В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды - смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?
"Галил", когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.
Где сейчас мог обретаться Ефим?
Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу - показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому - наемника, то есть меня...