Понять - простить
Шрифт:
— Мне сказали… Видите ли… Нас трое. У меня больная жена, у нее отморожены ноги, это моя дочь Верочка, и я — Николай Николаевич Деканов, петербургский домовладелец. Мы беженцы. Может быть, у вас можно иметь две комнаты?
— Дом не отапливается, — тем же странным голосом мелодично сказала дама. — Очень холодно. Вот там… Посмотрите сами.
Она повернулась и стала подниматься по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула под ней, и был слышен только легкий шорох ее платья. Под Декановым и Верочкой скрипели замерзшие ступени, покрытые толстым слоем пыли. Дама открыла дверь. За дверью стоял в тяжелых стальных латах
По стенам висели портреты. Верочка запомнила портрет дамы в костюме позапрошлого века. Фижмы белого платья вздымали бока под очень тонкой, мыском спускающейся талией. Бледное, с выцветшими красками, лицо портрета было похоже на хозяйку.
За комнатой шла анфилада пыльных комнат, старой мебели, картин, портретов и стылого мертвого холода.
— Тут нет ничего для живых людей, — сказала дама возвращаясь к лестнице. — Хотите — живите.
Верочка шла, прижавшись к отцу, и шептала: "Ни за что. Папа, милый папа, ни за что".
— Как же вы сами живете? — спросил Деканов. Дама посмотрела на него большими, странно засверкавшими глазами и сказала:
— Я всегда здесь живу. Я привыкла.
Заскрипел ржавый ключ, раскрылась дверь на улицу, и Деканов с Верочкой вышли на крыльцо.
— Постойте, — сказала дама, отходя в глубь громадного holl'a, — не идите… Подождите!
Деканов в недоумении смотрел на нее.
— Пойдем… пойдем, — шептала Верочка.
Так, в нерешительности, прошло минуты полторы.
— Теперь… идите! Прощайте, — сказала дама, и Верочке показалось, что она исчезла, растворилась в сумраке возле высокой стены.
— Папа, папа, — говорила Верочка. — Какой ужас! Ты знаешь… Я уверена… Это привидение.
— Какие глупости, Верочка. Просто несчастная, изголодавшаяся, старая аристократка, живущая воспоминаниями прошлого…
Солнце ярко освещало высокое старое здание, бывшее против дома баронессы Апфельстиерн. Там помещались интендантство и военный суд Северо-Западной армии. Какой-то солдат в шинели шел от него вниз, по крутому спуску к Петербургскому шоссе. Деканов видел, как он вышел на шоссе и подходил к высокому каштану. — Что это?.. — спросила Верочка. — Аэроплан? В воздухе раздавался быстро приближающийся свист. В то же мгновение все стекла в здании интендантства посыпались на снег, а внизу, где шел солдат, поднялся высокий столб черного дыма, и секунду спустя густой, полный звук разорвавшегося тяжелого снаряда оглушил Деканова и Верочку. Со всех сторон бежали люди: одни к месту взрыва, другие — от него к мосту и наверх, к городу.
Деканов с Верочкой спустились на шоссе. Кучка людей толпилась около большой черной воронки. Едко пахло газами.
— Вот был солдат, и нет его.
— Все под Богом ходим.
— Только шинель и осталась.
— Где шинель?
— А на березе, вон, видите, у третьего дома отсюда. Его это шинель, тут не
Деканов посмотрел туда, куда все повернулись. На вершине старой березы была наброшена солдатская шинель с почерневшими, обожженными полами.
— Папа, если бы она нас не задержала, это были бы мы, а не солдат.
Деканов снял шапку и перекрестился.
Над головами опять свистело и гудело, новый тяжелый снаряд несся над городом. Он разорвался наверху, у базара, и осколком его отбило ногу торговке папиросами.
— Ой, матушки!.. Ой, что это! — кричала она, корчась в луже крови.
Народ веером разбегался с базарной площадки, бросая лотки, лавки и подводы.
Броневой поезд "Товарищ Ленин" обстреливал Нарву.
XIV
Ночью Деканова разбудил тревожный стук в окно. У окна стоял ротмистр Шпак.
— Николай Николаевич, выйдите на минутку, — сказал он.
Когда Деканов вышел, Шпак повел его на фабричное шоссе.
В морозной ночи шумел нарвский водопад, пробиваясь сквозь льдины. На шоссе Деканов различил частую трескотню пулеметов и ружейные выстрелы. В тишине ночи они казались близкими и как будто сзади Нарвы.
— Я сейчас из штаба, — сказал Шпак. — Большевики идут на Корф. Если отрежут… вы понимаете? В 4-м Эстонском полку очень ненадежно. Был митинг. Решено всех русских офицеров арестовать и выдать большевикам. Наша позиция прорвана у Тербинки. Уральский полк отошел на две версты. Говорят, наши очень неохотно дерутся… Уезжайте, Николай Николаевич, в Ревель.
— Как же я уеду, дорогой Евгений Павлович, когда у меня нет разрешения.
— Все устроено. Идемте сейчас к коменданту. Я ему говорил. Утром пойдет поезд на Ревель, он обещал вам выдать документы и оставить места. Только бы вам удалось проскочить Корф до того, как его займут большевики. В крайности, идите на шоссе и вдоль моря обойдете.
— Спасибо большое вам, Евгений Павлович, что подумали о нас. Вы ничего не слыхали о Кускове?
— Сейчас их полк пошел восстановлять положение. Может быть, что-нибудь и выйдет. Будет ужасно, если возьмут Нарву. Тогда по мирному договору эстонцы выдадут всех нас большевикам.
Ни один фонарь не горел в Нарве, ни одно окно не светилось. Повсюду был призрачный свет полной луны. Снег скрипел под ногами. Остерская улица, где помещалось управление коменданта, выглядела, как декорация оперы из средневековой жизни. Когда Деканов проходил мимо дома баронессы Апфельстиерн, ему показалось, что за мелким переплетом окна прильнуло к стеклам бледное лицо баронессы и светлые глаза следят за ним. Он вздрогнул. Мурашки пробежали по его спине, и он невольно ускорил шаг.
— В этом доме никто не живет, — сказал Шпак. — Единственный дом в Нарве. Боятся. Там привидение.
— Там живет баронесса Апфельстиерн, — сказал Деканов. — Я ее сам видел.
— Ничего подобного. Уверяю вас, там никого нет. Смотрите: по этой улице все дома разрушены, а в этот дом ни один снаряд не попал. Дом, где я живу и где раньше жил генерал Юденич, двумя снарядами совершенно разбит, дом Зиновьева разрушен, дом Черноголовых поврежден, а этот стоит на самом пролете — и ничего.
На конце улицы стояли сани без лошади. На санях — узлы и корзины. Три сестры милосердия топтались на морозе в тоненьких пальто. Одна плакала.