Понятие сознания
Шрифт:
Тем не менее люди весьма склонны считать, что яркое визуальное воспоминание должно быть своего рода формой видения и, следовательно, формой получения данных. Один из мотивов такой ошибки может быть выявлен следующим образом. Если человек узнает, что произошло морское сражение, которого сам он не видел, то он может намеренно или непроизвольно представить себе его в визуальных образах. Весьма вероятно, что вскоре он станет представлять себе эту битву в той единообразной манере, в какой он делает это всякий раз, когда у него возникнет мысль о сражении, примерно так же, как он, вероятно, описывает подобное событие устоявшимся набором слов всякий раз, как его просят рассказать такую историю. Но хотя, возможно, он и не может не представлять себе подобные сцены иначе как в своей привычной теперешней манере, все же он по-прежнему осознает разницу между своим привычным способом воображения событий, свидетелем которых он не был, и тем способом, которым засевшие в памяти события, свидетелем которых он был, «возвращаются» к нему в визуальном воображении. Их он тоже может представлять себе единообразно, но это единообразие кажется ему неизбежным и естественным, а не просто закрепившимся из-за частого повторения.
Читатель репортажа о скачках может, подчиняясь указаниям текста, сперва представить себе скачки одним образом, а после, сознательно или невольно, — иным, быть может, даже противоположным образом; однако очевидец скачек почувствует, что, хотя он может пересмотреть многое в своих впечатлениях от скачек, что-то жестко мешает ему создавать их взаимоисключающие образы. Вот откуда берется искушение считать воспоминание посредством воображения чем-то аналогичным процессу разглядывания фотографии или прослушивания граммофонной записи. Выражение «не могу» в контексте выражения «Я не могу „видеть“ это событие иначе, нежели так» молчаливо приравнивается к механистическому «не могу» в выражении «Камера не может лгать» или «Запись не может разниться с мелодией». Но на самом деле выражение «не могу» в предложении «Я не могу „видеть“ это событие иначе, нежели вот так» означает то же самое, что и в предложении «Я не могу по своему усмотрению записать по буквам слово „Эдинбург“». Я не могу писать нужные буквы в правильном порядке, одновременно записывая их произвольным образом; я не могу писать слово «Эдинбург» по известным мне правилам правописания и одновременно делать это как-то иначе. Ничто не заставляет мою руку предпочесть одно написание другому, но простая логика исключает возможность одновременного написания слова — и так, как его надо писать, и так, как мне заблагорассудится. Подобным же образом ничто не заставляет меня вообще что-нибудь представлять или представлять так, а не иначе, но если я вспоминаю, как выглядела та сцена в момент, когда я стал ее свидетелем, то мое воспоминание уже не произвольно. Ничто не заставляет меня, направляясь от карьера, где добывают гравий, к месту его очистки, предпочесть одну тропу другой. Но если я знаю, что именно эта тропа ведет к цели, я не могу, рассуждая логически, выбрать одновременно ее и какую-нибудь другую.
Вернемся к случаю с посетителем концерта, который воспроизводит ошибку скрипача, напевая фальшиво сыгранные им такты. Единственным смыслом, в котором он «должен» напевать так, как это он делает, будет тот, что он не сможет воспроизвести ошибку скрипача, если будет напевать что-то другое. Он напевает то, что он напевает, потому что он не забыл исполнения скрипача. Но это не каузальный эффект «потому что», Его напевание каузально не контролируется и не управляется ни ошибочным исполнением скрипача, ни тем, как он его услышал впервые. Скорее, дело обстоит так: сказать, что он не забыл того, что слышал, значит сказать, что он может верно воспроизвести ошибку, напевая неверно сыгранную мелодию. До тех пор, пока он продолжает держать в уме ошибку скрипача, он сохраняет способность и готовность показать, в чем заключалась эта ошибка, точно ее повторив. Вот что подразумевается под выражением «держать в уме».
Если ребенок перевирает слова и сбивается, декламируя поэму, то мы не скажем, что он продекламировал поэму. Точно так же неправильное цитирование вообще не является цитированием. Если нам скажут, что кто-то разобрал или составил слово по буквам, мы не спросим: «А правильно ли он это сделал?» — поскольку ошибочное составление и разбор по буквам вообще не являлись бы таковыми. Хотя, разумеется, существуют случаи употребления этих глаголов, при которых они значат то же самое, что выражения «пытаться разобрать по буквам», «пытаться составить». В этих случаях их можно уверенно дополнить словом «безуспешно».
Глагол «вспомнить», за исключением случаев, когда имеется в виду «пытаться вспомнить», в том же самом смысле является глаголом «достижения». «Безуспешно вспомнить» и «вспомнить неправильно» суть логически незаконные фразы. Но это не значит, что мы обладаем некой привилегированной способностью, которая ведет прямо к цели, не требуя от нас никакой осмотрительности. Это означает лишь, что если мы, например, представляем себе какие-то происшествия иначе, чем, как мы знаем, они происходили на самом деле, то в этом случае мы ничего не вспомнили — точно так же как ничего не процитировали, если приписали оратору слова, которые, как мы знаем, он не произносил. Припоминание — это нечто такое, что иногда требует значительных усилий, и его нам часто до конца не удается достичь, а еще чаще мы просто не знаем, удалось ли нам завершить его успешно. Поэтому мы можем заявить, что вспомнили нечто, а позже бываем вынуждены взять это заявление обратно. Но хотя глагол «вспомнить» относится к глаголам «достижения», это не глагол открытия, решения или доказательства. Скорее, подобно «декламированию», «цитированию», «изображению» и «подражанию», он обозначает действие демонстрации или, по крайней мере, примыкает к ряду подобных глаголов. Обладать хорошей памятью еще не значит быть хорошим исследователем, это лишь обладание способностью воспроизводить. Это нарративное умение, если допустимо словом «нарратив» охватывать как словесные, так и несловесные репрезентации. Вот почему мы описываем воспоминания как сравнительно правдоподобные, живые или точные, а не как оригинальные, блестящие или остроумные. И мы не назовем человека «умным» или «наблюдательным» только потому, что у него хорошая память. Собиратель подробностей — это еще не детектив.
Глава IX. Интеллект
(1)
До сих пор я не сказал почти ничего позитивного о Разуме, Интеллекте или о Понимании (Understanding), о мышлении, суждении, умозаключении или понятии. В самом деле, то немногое, что я говорил на этот счет, в основном имело негативный характер, поскольку я настойчиво высказывался против того общепринятого взгляда, что употребление таких эпитетов, как «целенаправленный», «искусный», «точный», «честолюбивый» и «произвольный», предполагает в качестве каузальной предпосылки наличие интеллектуальных операций, или операций теоретизирования. Вероятно, в результате этого могло создаться впечатление, что, поскольку операции планирования и теоретизирования сами могут быть охарактеризованы как намеренные, искусные, точные, честолюбивые, произвольные и так далее, то я считаю интеллектуальную деятельность не более специфическим родом занятий, чем вязание узлов, воспроизведение мелодий или игра в прятки.
Подобная демократизация функций старинной и отборной части нашего понятийного аппарата покажется тем более шокирующей, если учесть, что существует широко распространенный обычай употреблять слова «сознание» и «ментальный» в качестве синонимов терминов «интеллект» и «интеллектуальный». Вполне характерным будет следующий вопрос в адрес экзаменатора: «Каковы интеллектуальные способности (mind) сдающего экзамен?» — при том, что нас интересует только то, насколько хорошо он справляется с академическими заданиями определенного рода. Для задающего этот вопрос покажется странным услышать в ответ, что тот, кто сдает экзамен, любит животных, робок, музыкален и остроумен.
Настало время обсудить некоторые особенности понятий, описывающих интеллектуальные способности, склонности и действия. Мы обнаружим, что эти понятия действительно обладают некоторого рода первенством, хотя и не той каузальной первичностью, которую им обычно приписывают.
(2) Определение границ интеллекта
Место интеллекта в жизни человека (неважно, осознается это место метафорически или нет) принято описывать согласно определенным шаблонам. Об Интеллекте иногда говорят как об особом органе, уподобляя сильный или слабый интеллект сильному или слабому зрению или бицепсам. О Понимании иногда говорят как о чем-то вроде издательской фирмы или монетного двора, которые пускают в обращение свою продукцию посредством розничных торговцев и через банки. О Разуме иногда говорят как о мудром преподавателе или судье, который, окруженный слушателями, излагает, что он знает и чем располагает, и дает рекомендации. Не будем сейчас пытаться доказать, что эти и подобные им шаблоны не подходят для описания терминологии, вокруг которой будет строиться наше обсуждение. Однако мы сразу же с подозрением должны отнестись к тем предпосылкам, которые изначально предполагают эти стереотипы. Мы можем достаточно точно определить, что именно мы способны или не способны выполнить благодаря силе или, наоборот, из-за слабости нашего зрения или мышц; мы можем сказать, какая продукция производится данным издательством или монетным двором, а какая нет; мы можем оценить, что сообщил и что упустил конкретный преподаватель в конкретной лекции. Если же у нас спросить, какие именно действия и реакции человека мы должны классифицировать в качестве интеллектуальных, то обнаружится, что у нас нет подобных критериев. Несомненно, к классу интеллектуальных занятий мы должны отнести математические вычисления, судебную аргументацию, философствование, сбор и обобщение фактов. Но как нам поступить в том случае, если математические вычисления содержат множество ошибок и случайных догадок или выполнены чисто механически; если поводом к судебной аргументации послужило желание представить факты в ложном свете; если, философствуя, мы принимаем желаемое за действительное; если мы собираем факты необдуманно и наши обобщения произвольны?
Некоторые люди считают, что характерным признаком интеллектуальных операций является их нацеленность на обнаружение истины. Бридж и шахматы — интеллектуальные игры, однако в них целью выполнения интеллектуальных операций является победа, а не открытие. И инженер, и генерал составляют планы благодаря своим умственным способностям, но не ставят перед собой цели приумножить знания. Законодатель должен мыслить систематически и с помощью абстрактных понятий, но его усилия находят выражение не в теоремах, а в законопроектах. Наоборот, воспоминания пожилых людей могут оказаться источником большого количества фактических истин, но мы остережемся классифицировать их как проявления интеллектуальных сил, разве что в минимальной степени. Старики не продумывают то, что когда-то с ними произошло, это как бы само возвращается к ним. Также мы обычно не считаем бесконечные открытия, которые делает наблюдательный ребенок посредством зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, проявлениями интеллектуальных усилий. Ведь он не получает за эти открытия ученые награды.
Вряд ли мы сможем прояснить границу между тем, что является, и тем, что не является интеллектуальным, обратившись к понятию «мышление», поскольку это понятие не только не менее расплывчато, чем понятие «интеллектуальный», но обладает и собственной дополнительной неопределенностью. В некоторых случаях английский глагол «думать» (think) является синонимом для «полагать» (believe) и «предполагать»(suppose); в этом смысле, с одной стороны, человек может думать о большом количестве глупых вещей, а, с другой стороны, думать очень мало. Такой человек одновременно легковерен и интеллектуально пассивен. Есть еще один случай, когда о человеке можно сказать, что «он упорно думает над тем, что он делает», например, если он с полной концентрацией внимания играет на пианино. Но при этом он не размышляет и ни в коей мере не выглядит задумчивым. Если у него спросить, какие он рассмотрел посылки, какие сделал выводы или о чем он думал, то его ответом вполне может быть фраза: «Я ни о чем не думал. У меня не было ни времени, ни желания строить или выводить какие-либо пропозиции. Я использовал свои интеллектуальные способности для того, чтобы играть, а не для того, чтобы размышлять над проблемами или же давать себе наставления, как надо играть».