Понятие сознания
Шрифт:
(4) Правильное и неправильное употребление эпистемологических терминов
В словарь терминов, которыми традиционно описываются интеллектуальные способности и операции, входят следующие слова и выражения: «суждение», «доказательство», «концепция», «идея», «абстрактная идея», «понятие», «высказывание суждений», «вывод», «вывод заключений из посылок», «рассмотрение высказываний», «классификация», «обобщение», «выведение умозаключений посредством индукции», «познание», «представление», «интуиция», «мышление», «дискурсивное мышление». Такие выражения не используются обычными людьми, но теоретики говорят на этом языке так, как если бы только с их помощью можно было дать корректное описание того, чем в конкретный момент был занят конкретный человек. Например, согласно этой позиции, можно или даже нужно в какое-то время описывать Джона Доу так, как если бы он проснулся и начал высказывать суждения, постигать нечто, классифицировать или абстрагировать; как если бы он потратил более трех секунд на то, чтобы принять утверждение или прийти от неких посылок к заключению; как если бы он сидел на заборе и попеременно то свистел, то дедуцировал; как если бы, перед тем как кашлянуть, он совершил акт интуиции.
Вероятно, большинство людей почувствуют оттенок нереальности в такого рода рекомендациях по описанию биографических эпизодов. Собственные
Кроме того, считается, что эти постулированные когнитивные акты и процессы проходят за закрытыми дверями. Мы не можем наблюдать то, как они происходят в жизни Джона Доу. Он один мог бы сообщить об их наличии, но, к сожалению, он никогда не разглашает вещи подобные рода. Мы сами, сколь бы мы ни прониклись этой доктриной, никогда не сообщаем о подобных явлениях внутренней жизни, и причина того, почему мы так поступаем, ясна. Факты биографии, рассказанные в этих идиомах, являются мифами, что означает, что эти идиомы, или некоторые из них, имеют адекватное применение, однако их употребление при описании того, что в определенный момент делали или переживали люди, будет неверным. Тогда в каком случае они будут применяться адекватно и почему будет ошибочным их употребление при описании человеческих действий и переживаний?
Когда мы читаем напечатанный научный труд или машинописный отчет следователя, когда слушаем лекцию историка о некой военной кампании, то нам реально предъявляются аргументы, которые могут быть названы «умозаключениями» или «доказательствами»; нам предлагаются выводы, которые могут быть названы «вердиктами», «заключениями» или «суждениями»; мы обнаруживаем операции с абстрактными терминами, которые можно обозначить как «абстрактные идеи» или «понятия»; нам предлагаются классифицирующие утверждения, о которых можно сказать, что в них нечто подводится под какую-либо «категорию», и т. д. Сравнительная анатомия частей, суставов и нервов уже построенных теорий является вполне законной, правильной и необходимой областью исследования, и термины, с помощью которых в ней классифицируются эти элементы, необходимы для обсуждения истинности и согласованности определенных теорий, а также для сравнения методов различных наук.
В таком случае у нас могут спросить: «Почему нельзя описывать в подобных идиомах соответствующие этапы теоретизирования, если их позволительно применять при характеристике фрагментов опубликованных теорий? Если выраженные в печатном виде теории содержат утверждения определенных посылок и заключений, почему мы не можем сказать, что, обдумывая эту теорию, мы осуществляем соответствующие этим посылкам и заключениям когнитивные акты? Если в книге есть аргументация, разве это не означает, что в биографии мыслителя, который открыл то, что рассказывается в книге, должны были иметь место соответствующие эпизоды познания импликации? Если в отчете детектива содержится такой абстрактный термин, как „алиби“, не должно ли отсюда следовать, что в ходе расследования у него имел место внутренний эпизод обладания соответствующей абстрактной идеей алиби? Разумеется, теории, напечатанные в книгах или изложенные в лекционных аудиториях подобны следу, оставленному прежде ступившей здесь ногой. Вполне законно прямое применение некоторых предикатов, относящихся к отпечатку ноги, которая его оставила, и выведение некоторых других утверждений, описывающих ноги из других предикатов, характеризующих след. Почему же тогда мы не можем сходным образом поступать с операциями теоретизирования, описывая их посредством предикатов, переносимых или выведенных из предикатов, характеризующих текущую работу теоретика. Из каких других причин могут проистекать подобные следствия?»
Этот последний вопрос, который я настойчиво вкладываю в уста защитников критикуемой мною традиции, показывает, как мне кажется, саму природу этого мифа. Это один из вариантов того старого каузального мифа, который мы уже рассмотрели и опровергли. А именно: это пара-механическая гипотеза, специфически применяемая к отдельным фрагментам дидактической прозы, входящим в положения теорий.
Эта аргументация может быть продолжена следующим образом. Должны протекать особые внутренние процессы абстрагирования, категоризации, рассуждения, иначе что же еще служит причиной появления в опубликованных теориях абстрактных терминов, классифицирующих высказываний и умозаключений? Должны протекать скрытые процессы дискурсивного мышления, иначе как могли бы в публичных лекциях или в печати появиться теоретически значимые пассажи? Или если мы попытаемся высказать эту пара-механическую позицию посредством излюбленного глагола «выражать», то должны существовать ментальные акты перехода от посылок к заключениям, поскольку характерные для теоретических текстов предложения с «потому что» и «поэтому» являются значимыми и, следовательно, выражают соответствующие им дополнительные когнитивные операции, протекающие в сознании теоретика. Каждое значимое выражение имеет смысл, так что, когда непосредственно употребляется некое выражение, где-то должен быть в наличии его смысл. И этот смысл может существовать только в виде мысли, которая имеет место в приватном потоке сознания говорящего или пишущего. Вероятно, если бы эпистемологи уделяли столько же внимания арифметическим и алгебраическим вычислениям, сколько они уделяют геометрическим доказательствам, то они бы стали приводить, что вполне последовательно, аналогичную аргументацию, чтобы доказать, что за нашим постулированным «Железным Занавесом» имеют место ментальные процессы сложения, вычитания, умножения и деления. Мы бы услышали от них, что помимо таких ментальных актов, как понятие, суждение и умозаключение, есть также когнитивные акты сложения, вычитания и деления. Нам могли бы даже приписать соответствующие природные способности: способность деления в столбик и способность решения квадратных уравнений. Внешним выражением каких
Не будем больше разбирать общие недостатки пара-механической гипотезы, а обратим внимание на некоторые особые моменты, возникающие при ее применении к интеллектуальным операциям. Во-первых, хотя мы, несомненно (поскольку это тавтология), будем правы, сказав, что «адекватно употребленные значимые выражения имеют определенные значения», это не дает нам права задать вопрос: «Когда и где возникают эти значения?» Медведь может следовать за своим вожаком, след был некогда оставлен чьей-то конкретной ногой, но когда мы говорим, что у некоего выражения есть значение, то мы должны полагать, что это выражение находится в подчинении какого-то призрачного вожака с именем «значение» или «мысль» или что выражение — это народная тропа, проложенная чьей-то неслышимой и невидимой стопой. Чтобы понять какое-либо высказывание, нам не надо вводить некую скрытую причину. Сам факт, что высказывание предназначено для понимания всеми, показывает, что выражение не может описываться как нечто, являющееся событием или относящееся к событию, о котором может что-либо знать только один — единственный человек. Фраза «Такое-то и такое-то выражение означает то-то и то-то» вообще не описывает какую-то вещь или событие и a fortiori некую скрытую вещь или событие.
Далее, предположение о том, что когда человек осознанно употребляет значимое слово, фразу или предложение, то этому должно предшествовать или сопутствовать то, что иногда называется «мыслью, которая соответствует слову, фразе или предложению», заставляет нас ожидать, что нам дадут описания этих предполагаемых внутренних событий. Но когда нам предлагают такие описания, то они кажутся призрачными двойниками самих слов, фраз или предложений. «Мысль» описывается так, как если бы она была еще одним, но более туманным процессом наименования, утверждения или аргументации. Мысль, которая должна вести за собой сообщение «Завтра не может быть воскресенье, если сегодня не суббота», оказывается всего лишь сообщением самому себе, что завтра не может быть воскресенье при условии, что сегодня не суббота, т. е. лишь пересказом самому себе или невнятным повтором открыто высказанного утверждения. Конечно, мы можем пересказывать (и часто так делаем) в уме или sotto voce то, что мы собираемся сообщить аудитории или написать на бумаге. Но теоретически в этом нет никакой разницы, так как вновь возникают те же вопросы: «В чем состоит значение этого выражения, произнесенного себе или невнятно сказанного? Заключается ли оно в еще одной „мысли, которая ему соответствует“ и имеет место в еще более сумеречной студии? И не будет ли это, в свою очередь, лишь еще одним пересказанным сообщением?» Сказать нечто значимое, осознавая при этом его значение, не означает сделать два дела, а именно произнести нечто вслух или про себя и одновременно с этим или непосредственно перед этим осуществить некое другое призрачное действие. Мы производим только одно действие с определенной сноровкой и с определенным настроем сознания, намеренно, аккуратно, согласно некоторой методике и qui vive, а не механически, бессмысленно болтая, опрометчиво, лицемерно, неосознанно или в горячке. Говорить что-либо при таком особом настрое — неважно, вслух или про себя, — значит продумывать мысль. Это не следствие предшествующего продумывания мысли, поскольку не может быть так, чтобы автор мысли мог предположительно продумывать мысль о мысли, но как бы уклоняться от того, чтобы высказывать что-то себе или другим. Конечно, продумывая ту же самую мысль, он может сказать и нечто другое, поскольку он может произнести предложение с тем же содержанием на другом языке или на том же языке, но другими словами. Вбивая гвоздь, мы не делаем два дела — одно с молотком, а другое без молотка. Только лишь размахивая молотком, неуклюже или бесцельно, невозможно забить гвоздь, и все, что может сделать плотник, это попытаться вбить гвоздь другим молотком.
Итак, когда человек имеет теорию или овладел ею и, следовательно, готов предоставить себе или другим, кроме всего прочего, ее дидактическое изложение, он ipso facto готов сформулировать необходимые предложения-посылки, предложения-заключения, нарративные предложения, аргументацию, а также необходимые абстрактные существительные, уравнения, диаграммы, иллюстрации и т. д. Когда ему предложат дать подобную экспозицию теории, то он в определенные моменты времени фактически будет находиться в процессе развертывания этих выражений в уме, или viva voce, или печатая на пишущей машинке. Он должен мысленно настроиться на такую работу, то есть следовать определенной цели, методике, быть аккуратным и qui vive. Он будет говорить и писать, внимательно следя за своими словами. Поэтому, если угодно, мы можем сказать, что поскольку в определенные моменты он с полным вниманием развертывает абстрактную терминологию, предложения-посылки, предложения-заключения, аргументацию, графики, уравнения и т. д., то он делает это, «продумывая» здесь и сейчас, что они означают. Подобное высказывание будет справедливым, но несколько рискованным, поскольку причастие настоящего времени «обдумывающий» может вызвать у нас соблазн предположить, что человек является автором двух процессов: первого — явного процесса произнесения или печатания связанных фраз и предложений и другого — необходимо скрытого, остающегося в тени процесса обладания или создания некоторого рода призрачных предвестников того, что говорится или пишется, а именно неких «идей» или «суждений», «умозаключений» или «мыслей», так что речевые или письменные действия являются всего лишь «выражениями» или «отпечатками» этих «когнитивных актов». И именно этому соблазну поддаются те, кто описывает теоретические действия в качестве неких внутренних предвестников тех шагов прозаического повествования, которые осуществляются при дидактическом изложении законченной теории.
Это возвращает нас к поставленному ранее вопросу о том, должны ли мы искать предполагаемые акты «рассуждения», «обладания абстрактными идеями», «вывода умозаключений» в исследовании теоретика или же в его объяснении своей теории? Будут ли они проявляться в том, что он говорит — когда он уже знает, о чем говорить, или в его напряженной работе, когда он еще не знает, что говорить, поскольку он еще только стремится обрести это знание? Когда он применяет приобретенные навыки или когда он еще не преодолел всех трудностей? Когда он учит как или когда он еще учится, как? Я полагаю, что и без дальнейшей аргументации ясно, что дидактическое изложение доводов с их заключениями и посылками, абстрактных идей, уравнений и т. д. относится к той стадии, когда путешествие уже закончено, а не когда оно еще продолжается. Теоретик может преподать свои уроки постольку, поскольку он сам уже закончил их освоение. Он может использовать свой багаж потому, что наконец его приобрел. Он может прогуливаться по дорожке только потому, что он закончил ее прокладывать, или, иными словами, он может легко обращаться с оружием, поскольку уже завершена тяжелая муштра. Его «мысли» — это то, чем он сейчас обладает, но не усилия, без которых у него бы их не было.