Поперечный элемент
Шрифт:
– А это? – фашист пнул ведро, и оно брякнуло о второе.
– Так снега набрала, колодец далёко, а я уже старая.
– Босциком?
Какое-то время были слышны только шаги в тяжелых сапогах. Ольга вцепилась в руку Варвары Васильевны, поняв их оплошность. Валенки имелись одни на семью, и они сейчас были на ней. А лужи от растаявшего снега наверняка вели к подполу. Варвара Васильевна, сжав ее руку в ответ, продолжала беззвучно молиться.
–
Снова шаги, совсем близко.
– Жрать ессть? – другой голос.
– Чем богаты тому рады, садитесь, хлопцы, обед не постыл.
Загрохотала лавка, кто-то сел. Елена Филимоновна зашаркала к печи, загремела ухватом, выуживая чугунок.
– Хороша похлёбка, навариста.
Водрузила на стол. Раздалось презрительное хмыканье.
– Этьи помои сама жри, русиш швайне, – брезгливо фыркнул самый подозрительный, который до сих пор стоял совсем рядом с притаившимися внизу женщинами. – Несси йеду!
– Да где ж её взять? Это всё, что есть! – испуганно пролепетала старушка.
– А там щто?
– Ништо, ништо там нету, давно уже!
– Покажьи.
– Клянусь вам, хлопцы, мышей и тех нет!
Сестры в ужасе услышали звук отодвигаемого половика, секунду спустя люк открылся, и над ними нависла отвратительная заплывшая от жира фашистская харя. Фашист заржал, увидев перекошенные от страха лица.
– Русиш швайне! Гриязные жьивотныи! Штей Ауф! Вштавайтье, свиние морды!
Ольга и Варвара Васильевна, скованные собственным страхом, с места сдвинуться не могли. Подошли еще двое.
– Хорст! – указал первый на женщин.
Тут же Ольге в платок вцепилась чья-то рука и с силой выдернула наружу, следом вытащили и Варвару Васильевну. Фашисты гоготали, рассматривая свою находку, крутили их туда-сюда.
– А вьот и вальенки! – забавлялся самый властный.
Фашист, который Хорст, полез в подпол в надежде найти какой-нибудь еды, но кроме полведра картошки, главного сокровища этой избы, которое женщины планировали растянуть до весны, ничего не нашел.
– Лжьивая свинья, – с отвращением глядя на Елену Филимоновну, прошипел самый властный.
В следующую секунду он пнул женщину в живот, отчего старушка, задохнувшись от боли, согнулась пополам.
– Раздевайсь, – приказал он, и остальные загоготали, увидев полный ненависти, исподлобья, взгляд женщины.
– Не надо, пожалуйста, – выкрикнула Ольга. – Я разденусь, я, не надо её…
– И ты раздевайсь, и ты! – указал он на перепуганных женщин. – Бьистро!
– Не трогайте их, прошу вас, – Ольга упала на колени и вцепилась фрицу в штанину, – я самая молодая, делайте со мной что хотите, не трогайте их, не надо…
Он ногой отшвырнул девушку.
– Штиль! Бьистро! – он кивнул двум другим, и те, переговариваясь на своем языке, довольные собой и своей властью, стали срывать одежду с сопротивляющихся пожилых женщин, нанося им удары и закатываясь в демоническом хохоте.
Самый властный уселся на лавку и нацелил автомат на Ольгу.
– Раздевайсь, русиш скот!
Чтобы показать серьезность угрозы, он испустил очередь в угол избы, почти нагие бабы завыли. Ольга затряслась, сжав зубы, стала снимать одежду.
– Штиль! – прикрикнул фашист на неумолкающих в стенаниях женщин. – Тьихо!
Когда его приказ остался без внимания – бедные женщины от испытываемого ужаса и стыда не могли себя контролировать, он разрядил очередь в Елену Филимоновну, буквально изрешетив пожилое тело. Ольга, оглушенная безысходностью, замерла на месте. Взгляд метался от падающей к ее ранам, от воткнувшимся в бревна избы пулям, которые прошли навылет, к растекающейся вязкой крови. Она не слышала, как закричала сестра, проклиная жалких трусов, как с подаренными яростью силами и полной решимостью кинулась драться. Но силы были неравны, и Ольга, со стороны наблюдая этот кошмар, опять услышала очередь.
Все, что потом с ней делали, не причиняло ей боли, она ничего не чувствовала, не видела, не понимала. Перед глазами были только расстрелянные родные люди, только их мертвые, истекающие кровью тела. Она не могла думать, горевать или бояться, все стало не важно и зыбко, реальность была неправдоподобно реальной, не поддающейся осознанию. Ни раскаленная кочерга, ни нож, ни вид собственной крови и причиняемых увечий, ни прочие зверства уже не могли вытащить ее из этого состояния. Еще живую, ее кинули поверх двух остывающих трупов. И подожгли.
Уверенный изначально, что эта история являлась побочным продуктом бредового расстройства, врач все же поежился от реалистичных образов, от гнетущего трагизма прочитанного текста. Этот рассказ имел особое значение для врача: он позволил судить о внутреннем состоянии пациентки. Пока было непонятно, какое отношение к жизни пациентки имела эта история, но ясно было одно: история бесспорно являлась вымышленной. Разве станет гармоничная личность в таких подробностях описывать столь зловещие события? Рассказ подтверждал опасения врача: психическое состояние пациентки гораздо серьезнее, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он принялся за кропотливую работу.