Поправка-22

Хеллер Джозеф

— Вы не должны винить полковника Кошкарта за проволочку с приказами об отправке домой. Их утверждают в штабе армии.

— Так он мог бы вовремя запрашивать пополнение и сразу же отправлять нас домой, когда приказ наконец утвердят. К тому же мне говорили, что штаб армии требует от летчика всего сорок боевых вылетов, а пятьдесят пять — это уж его собственные штучки.

— Я бы не хотел это обсуждать, — сказал майор Майор. — Полковник Кошкарт — наш непосредственный командир, и мы должны выполнять его приказы. Почему вы не хотите дотянуть до пятидесяти пяти — вам ведь осталось всего четыре вылета — и посмотреть, что получится?

— Не хочу, и все.

Как тут поступить? — опять спросил себя майор

Майор. Как он мог поступить с человеком, который открыто смотрел ему в глаза и говорил, что готов на смерть, но не желает быть убитым в бою, — с таким же взрослым и разумным человеком, как он сам, хотя должность вынуждала его притворяться более зрелым и мудрым. Что он мог сказать?

— А если мы дадим вам право выбирать и вы будете участвовать только в безопасных вылетах, чтобы, не рискуя жизнью, дотянуть до пятидесяти пяти? — спросил майор Майор.

— Не нужны мне безопасные вылеты. Я не хочу больше участвовать в этой войне.

— И вы готовы допустить, чтоб наша страна потерпела поражение?

— Да не потерпит она поражения! У нас куда больше людей, больше денег и материальных ресурсов. А главное, у нас есть миллионов десять вояк в тылу, которые могут меня заменить. У нас ведь один воюет и умирает, а десятеро обогащаются и живут в свое удовольствие. Нет уж, пускай теперь убивают кого-нибудь другого.

— А если каждый стал бы так рассуждать?

— Тогда-то я уж точно был бы полным кретином, если б рассуждал по-другому. Разве нет?

Как, ну как тут поступить? — горестно размышлял майор Майор. Не мог же он сказать, что помог бы ему, если б мог. Сказать такое значило бы признать, что подполковник Корн ошибается или творит несправедливость. Тот со всей определенностью объяснил ему это.

— К сожалению, — сказал он, — тут ничего нельзя сделать.

Глава десятая

УИНТЕРГРИН

Клевинджер отправился на тот свет. И это событие мрачно высветило роковую порочность его мировоззрения.

Однажды под вечер, возвращаясь на базу после еженедельной, рутинно безопасной бомбардировки Пармы, восемнадцать самолетов нырнули у берегов острова Эльба в серебристое облачко — нырнули восемнадцать, а вынырнули семнадцать. Восемнадцатый бесследно исчез — ни дымной вспышки в небе, ни маслянистого всплеска над нефритной гладью воды. Просто пропал. Вертолеты кружили там до самого заката. Ночью облачко унес ветер, и Клевинджер окончательно сгинул.

Его исчезновение было совершенно необъяснимым, воистину таким же необъяснимым, как Великое лиходейство в Лауэри-Филде, где после выдачи денежного довольствия одновременно и, как потом выяснилось, навсегда пропало шестьдесят четыре человека — вся казарма. Пока столь таинственно не сгинул Клевинджер, Йоссариан считал пропавших дезертирами. Его так воодушевило это массовое и единодушное попрание священного долга, что он сразу же помчался к рядовому экс-первого класса Уинтергрину.

— Ну а ты-то чего разъегозился? — глумливо спросил взволнованного Йоссариана рядовой экс-первого класса Уинтергрин, не снимая ноги в осклизлом от глины солдатском башмаке с лопаты, но устало распрямившись, чтобы привалиться в мрачном удовлетворении заслуженного роздыха к стене одной из ям, которые стали к тому времени его воинской специальностью.

Рядовой экс-первого класса Уинтергрин был злоехидный салажонок, навеки зараженный гаерским духом противоречия. Каждый раз, когда он удирал в самоволку, его ловили и приговаривали к хронометрированному — за определенный срок — рытью кубических, шесть-на-шесть-на-шесть футов, ям, которые он сам же должен был потом засыпать. Отработав приговор, он снова удирал в самоволку. Его вполне устраивала роль военного землекопа, и он исполнял ее не ропща и с усердием, как истинный патриот.

— Жизнь в общем сносная, — философски признавал он. — Тем более что кто-то все равно ведь должен делать эту работу.

Он мудро полагал, что рытье ям в Колорадо вполне сносное для военного времени задание. Поскольку ямы не пользовались особым спросом, он мог рыть их без спешки и редко перетруждался. Военный трибунал, правда, всякий раз лишал его солдатских отличий, и он горестно сожалел о потерянных привилегиях.

— Я ведь был не просто солдатом, а рядовым первого класса, — с грустью вспоминал он. — У меня было устойчивое общественное положение… если ты понимаешь, о чем речь. Я вращался в лучших кругах. — На лицо его легла печать хмурой покорности. — Но теперь все это позади. Теперь в самоволке я не буду отличаться от обычной солдатни — а это уже совсем не то. — Рытье ям не сулило ему жизненных перспектив. — Да и работа временная, — удрученно сетовал он. — Отработаешь приговор — и потерял. Стало быть, опять иди в самоволку, чтоб ее получить. А в самоволку-то мне больше нельзя. Есть, понимаешь ли, одна закавыка — Поправка-22. На этот раз после самоволки меня ждет каторжная тюрьма. Просто не знаю, что со мной теперь будет. Так ведь, пожалуй, можно и на фронт загреметь. — Ему вовсе не улыбалось рыть ямы до конца жизни, хотя до конца войны он вполне согласился бы их рыть — раз уж это стало его воинской специальностью. — Такой у меня воинский долг, — размышлял он вслух, — а каждый из нас должен свято выполнять свой долг. Мой воинский долг — рыть ямы до конца войны, и я выполняю его безукоризненно, меня даже представляли к медали «За примерную службу». Твой долг — учиться летать, с надеждой, что это тоже до конца войны. А долг боевых частей за океаном — поскорее выиграть войну, и хотелось бы, чтоб они выполняли свой долг так же безукоризненно, как я. Ведь будет несправедливо, если меня заставят трудиться еще и за них, верно я говорю?

Однажды рядовой экс-первого класса Уинтергрин повредил при рытье ямы водопроводную трубу, и его едва успели выудить, уже полу захлебнувшегося и почти без сознания, из радужно-глинистой жижи. По училищу разнесся слух, что он наткнулся на нефть. Вождь Белый Овсюг тотчас же был изгнан, а все, кто мог держать в руках лопату, оголтело бросились копать землю. Жидкая грязь буквально затопила училище, и вскоре оно стало похожим на остров Пьяносу, когда семь месяцев спустя Мило Миндербиндер подверг его ночной бомбардировке, послав туда всю армаду обслуживающих его синдикат самолетов, которые нанесли удар по аэродрому, ремонтным мастерским, складу боеприпасов и палаткам личного состава, после чего все оставшиеся в живых кинулись рыть противоналетные щели, закрывая их сверху украденными из мастерских бронещитами или откромсанными от соседних палаток кусками брезента. Вождь Белый Овсюг навсегда был изгнан из Колорадо, и его прислали потом на Пьяносу, чтобы заменить лейтенанта Кумбса, который решил узнать, что такое боевой вылет, и напросился пассажиром в самолет Крафта, убитого вместе с ним над Феррарой. Всякий раз, вспоминая Крафта, Йоссариан чувствовал себя виноватым — виноватым потому, что тот погиб из-за его второго захода на цель, а задолго до этого оказался невольно втянутым в знаменитый атабринный мятеж, начавшийся над океаном сразу после вылета из Пуэрто-Рико в Европу и завершившийся через десять дней на Пьяносе, когда переполненный должностным рвением Эпплби явился в штабную палатку эскадрильи с рапортом об отказе Йоссариана принять таблетку атабрина. Сержант предложил ему сесть.

— Благодарю, сержант, — сказал Эпплби, — можно, пожалуй, и сесть. А сколько мне придется ждать? У меня, знаете ли, масса дел — я хочу как следует подготовиться к завтрашним полетам, чтобы в любую секунду выполнить поутру свой воинский долг.

— Не понял, сэр.

— В каком смысле, сержант?

— Я не понял ваш вопрос.

— Сколько приблизительно времени мне придется ждать, чтобы увидеть командира эскадрильи?

— Вам придется ждать, пока он не уйдет обедать, сэр, — сказал сержант Боббикс. — Тогда вы сможете к нему войти.