Поправка-22
Шрифт:
— Ну, вечно… это, пожалуй, и правда многовато, — неловко уклонился Нетли.
— А сколько? — с глумливым пылом наседал старик. — Миллион лет? Полмиллиона? Жаба, к примеру, существует на земле пятьсот миллионов лет. Можете вы утверждать, что ваша Америка, со всем ее процветанием и могуществом, с непобедимыми вооруженными силами и самым высоким в мире уровнем жизни, просуществует так же долго, как, скажем, жаба?
Нетли с наслаждением закатил бы этому гнусному наглецу хорошую оплеуху. Он беспомощно огляделся в поисках союзника, который помог бы ему защитить будущее его страны от увертливого и бесстыжего нечестивца. Но никто не пришел ему на помощь. Йоссариан и Дэнбар деловито уединились в дальнем углу гостиной с четырьмя или пятью игривыми девицами и шестью бутылками красного
Нетли чувствовал себя потерянно и неловко. Его возлюбленная, мешковато нахохлившись, сидела в тупом оцепенении на горбатой кушетке, и он тоскливо думал, что она относится к нему с таким же вялым безразличием, как и в тот незабываемо яркий, мучительно-горестный для него день, когда он увидел ее за игрой в «очко», мимоходом завернув на минуту в солдатскую квартиру, а она не обратила на него ни малейшего внимания. Ее безвольно приоткрывшийся рот напоминал округло очерченную букву «О», и одному богу было известно, куда направлен ее затуманенный в бездумном остекленении взгляд. Старик терпеливо ждал, посматривая на Нетли с проницательно пренебрежительной, но сочувственной ухмылкой. Бесстыжая и пластично гибкая в движениях блондинка с прелестными ногами и медовой кожей, по-кошачьи притулившись на подлокотнике кресла возле старика, принялась растленно обласкивать ладонями его угловатое, бледное и похотливое лицо. Нетли весь одеревенел от враждебного негодования при виде столь откровенного распутства у такого дряхлого старика. Он подавленно отвернулся, с удивлением размышляя, что же ему, собственно, мешает загнать в постель свою собственную девицу.
Омерзительный, похожий на дьявольского стервятника старик напоминал Нетли отца по абсолютнейшему несходству. Его отец в отличие от этого распатланного, распущенного скользкого циника был благообразно седым, всегда безупречно одетым джентльменом с твердыми принципами и здравыми суждениями; его образованность и сдержанность казались особенно благородными по сравнению с грубой неотесанностью этого старого похабника. Отец Нетли свято верил, что честь превыше всего, и мог ответить на любой вопрос, а у гнусного старикашки явно не было ничего святого, но зато имелась уйма безответственных вопросов. Почтенные седые усы у отца Нетли всегда были аккуратно подстрижены, что резко отличало его от старика, у которого вообще не было усов. Отец Нетли — как и все отцы его знакомых — служил ему примером благородного достоинства, а старик олицетворял собой мерзостное распутство, и Нетли очертя голову пустился с ним в спор, преисполненный суровой решимости пригвоздить его подлую логику к позорному столбу, чтобы отомстить ему за гнусные инсинуации и завоевать расположение угрюмо равнодушной к нему девицы, которую он полюбил беззаветно и навсегда.
— Ну, откровенно говоря, я, конечно, не знаю в точности, сколько просуществует Америка, — храбро признался он. — По-видимому, не вечно, раз когда-то должен погибнуть весь мир. Но наше замечательное существование продлится очень, очень долго, тут у меня нет никаких сомнений.
— А все-таки сколько? — со злорадной издевкой спросил его мерзостный старик. — Уж до жабы-то вам наверняка, я думаю, не дотянуть.
— По крайней мере дольше, чем проживете вы или я! — нескладно выкрикнул Нетли.
— Только-то? Да ведь это же пустяки — особенно если учесть вашу опрометчивую юношескую доблесть и мой весьма преклонный возраст.
— А сколько вам лет? — поневоле заинтригованный и как бы обольщенный стариком, спросил Нетли.
— Сто семь, — ответил старик, заранее радуясь досадливому смущению Нетли. — А вы, я вижу, и этому не верите?
— Да я ни одному вашему слову не верю, — преодолевая застенчивость, отозвался Нетли. — Зато твердо верю, что войну Америка выиграет.
— Дались же вам эти военные выигрыши, — издевательски хмыкнул расхристанный старый гнуснец. — А на самом-то деле вся штука в том, чтобы уметь войны проигрывать, чтобы чувствовать, какую войну можно проиграть. Италия проигрывала войны много веков подряд — и всегда жила припеваючи. А Франция выигрывала — и все время барахталась в кризисах. Зато Германия проигрывала — и процветала. А теперь гляньте-ка на нашу новейшую историю. Италия выиграла войну в Эфиопии — и сразу же наткнулась на гиблые беды. Нас охватила такая сумасшедшая мания величия, что мы ввязались в мировую бойню без всякой надежды на победу. Но теперь, когда мы опять проигрываем, положение понемногу исправляется, и, если нам удастся потерпеть полное поражение, мы снова заживем прекрасно.
Нетли изумленно уставился на старика, даже не скрывая, что он окончательно сбит с толку.
— Хоть убейте, не понимаю, — жалобно сказал он. — Вы же рассуждаете как безумец.
— Ну а живу как нормальный человек. Я был фашистом, когда у власти стоял Муссолини, и сделался антифашистом, как только его свергли. Я был настроен прогермански, пока Германия защищала нас от Америки, и настроился проамерикански, едва американцы пришли сюда, чтобы спасти нас от немцев. Могу твердо заверить вас, мой неистовый юный друг, — пренебрежительно мудрый взгляд старика искрометно разгорался, отражаясь в глазах у Нетли тускло тлеющим страхом, — что вы и ваша страна не найдете здесь более ревностного сторонника, чем я, — но только пока вас отсюда не спровадили.
— Так вы же… — недоверчиво вскричал Нетли, — вы же перебежчик! Оборотень! Позорный приспособленец и злостный ренегат!
— Мне сто семь лет, молодой человек, — вкрадчиво напомнил ему старик.
— Неужели у вас нет никаких принципов?
— Конечно, нет.
— И вас не угнетает ваша безнравственность?
— О, я сугубо нравственный человек, — уверил его с насмешливой серьезностью аморальный старик, поглаживая нагое бедро полногрудой брюнетки, которая обольстительно полулежала на втором подлокотнике его кресла. Он сидел, словно самодовольный владыка, в убогой роскоши своего голубовато-облезлого трона и разглядывал Нетли с ехидной ухмылкой, по-хозяйски положив обе руки на бедра голых девиц.
— Что-то не верится, — с трудом выговорил Нетли, заставляя себя не смотреть на руки старого греховодника. — Решительно не верится.
— А ведь это полнейшая правда. Когда немцы вошли в Рим, я приплясывал на улицах, вроде молоденькой танцовщицы, выкрикивая «Хайль Гитлер!», пока окончательно не охрип. И даже размахивал нацистским флажком, который выхватил у маленькой девочки, пока ее мамаша пялилась в другую сторону. А когда немцы ушли, я выскочил на улицу встречать американцев с бутылкой прекрасного бренди и корзиной цветов. Бренди-то я припас для себя, а цветы — чтобы швырять в наших освободителей. И первая моя роза досталась одному майору — черствому и чопорному на вид, но наверняка доблестному, потому что он ехал в первой машине. Мой бросок оказался на редкость удачным — я попал ему прямо в глаз. Видели бы вы, как он зажмурился и отпрянул!
— Майор… де Каверли! — задохнувшись от изумления и вскакивая с побелевшим лицом на ноги, воскликнул Нетли.
— Вы его знаете? — радостно спросил старик. — Замечательное совпадение, верно?
— Так вот кто ранил майора… де Каверли! — не услышав из-за удивленного возмущения последней реплики старика, в ужасе вскричал Нетли. — Да как же вы посмели это сделать?
— Вам бы следовало спросить меня, мог ли я этого не сделать, — хладнокровно сказал ему старый злодей. — Поглядели бы вы, с каким идиотским чванством восседал в машине этот майор — голова огромная, лицо надменное, — ну просто бог Саваоф на престоле, а не человек. Я засветил ему в глаз розой «американская чудная». По-моему, очень подходящий к случаю сорт. А по-вашему?
— Это было чудовищное злодеяние, — гневно осудил старика Нетли. — Преступный и воистину непростительный поступок. Майор… де Каверли служит у нас начальником штаба.
— Вот оно что, — с насмешкой отозвался бесстыжий старик и ущипнул себя, в припадке гаерского раскаяния, за остренький подбородок. — А вы еще говорили, что у меня нет нравственных принципов. Я сделал это ради справедливости, потому что, когда в Рим вступали немцы, мне почти удалось выбить глаз одному обер-лейтенанту черенком эдельвейса.