Поправки
Шрифт:
– Не могу даже вспомнить, когда я в последний раз смотрела хороший фильм, – вздохнула Мери Бет.
Инид вовсе не была сторонницей «альтернативного» поведения, а к раздражавшим ее манерам Беа Мейснер могла бы и притерпеться за сорок-то лет. Она сама не сумела бы объяснить, почему именно после этого разговора за бриджем раздружилась с Беа Мейснер, как не могла бы объяснить, почему стяжательство Гари, неудачи Чипа и неустроенность Дениз, стоившие ей стольких бессонных ночей на протяжении многих лет – столько переживала, хмурилась, осуждала, – почти перестали ее беспокоить теперь, когда Альфред покинул дом.
Разумеется, положение изменилось, все трое детей готовы были помочь. Чип преобразился точно по волшебству. После Рождества он пробыл в Сент-Джуде шесть недель, прежде
Неврологиня, Алисон Шульман, была курчавой и не слишком красивой чикагской еврейкой. Инид неплохо относилась к ней, только недоумевала, зачем удачливой молодой докторше понадобился ее полубезработный сын. В июне загадочная ситуация усугубилась: Чип известил мать о намерении переехать в Чикаго и вступить в безнравственное сожительство с Алисон, которой предстояла практика в Скоки. [96] Чип не подтверждал, но и не опровергал подозрения матери, что приличной работы у него нет как нет и платить свою долю на хозяйство он не станет. Говорил, что трудится над сценарием. Говорил, что «его» нью-йоркскому продюсеру «страшно» понравился «новый вариант» и теперь его нужно довести до конца. Насколько Инид знала, работа Чипа, в доходной ее части, сводилась к почасовке и заменам в школе. Она была благодарна Чипу за ежемесячные приезды из Чикаго – он проводил с Альфредом несколько дней подряд – и радовалась, что хоть один ее отпрыск вернулся на Средний Запад. Но потом Чип сообщил, что женщина, на которой он даже не был женат, вот-вот родит ему двойню, и пригласил Инид на свадьбу – невеста на седьмом месяце беременности, главное «занятие» жениха сводится к тому, чтобы в четвертый или в пятый раз переделывать киносценарий, а большинство гостей, ярко выраженные евреи, откровенно восхищались счастливой парочкой, – тут уж Инид могла бы найти сотни изъянов и всласть покритиковать. И ее удручило, устыдило открытие (после пятидесяти-то без малого лет брака!), что, будь Альфред с ней на празднике, она бы непременно обнаружила изъяны, она бы в пух и прах раскритиковала всех! Если бы рядом с Инид сидел Альфред, все присутствующие увидели бы ее кислую мину и отошли бы прочь, а не подхватили бы ее, не обнесли бы вместе со стулом вокруг комнаты под клезмерскую музыку, [97] не получила бы она такого удовольствия.
Скоки – пригород Чикаго.
Клезмер – народная музыка восточно-европейских евреев.
Печально, но факт: жизнь без Альфреда в доме стала лучше для всех, кроме Альфреда.
Хеджпет и другие врачи, в том числе Алисон Шульман, наблюдали Альфреда в больнице весь январь и часть февраля, без зазрения совести выписывая счета «Орфик-Мидленд», покуда та платила по страховке. Были испробованы все мыслимые методы лечения, от электрошока до халдола. В конце концов Альфреда выписали с диагнозом: «паркинсон», деменция, депрессия, невропатия ног и мочевого пузыря. Инид сочла своим моральным долгом вызваться ухаживать за мужем на дому, но, слава богу, дети и слышать об этом не хотели. Альфреда поместили в «Дипмайр-хоум», стационар, примыкающий к загородному клубу, а Инид ежедневно навещала мужа, приносила домашнюю еду и следила за его одеждой.
Ей вернули тело мужа, и она была рада этому. Ей всегда нравились высокий рост и широкие плечи Альфреда, его облик и запах, а теперь, распластавшись в инвалидном кресле, утратив способность внятно возражать против ее ласк, он стал гораздо более доступен. Он позволял себя целовать и не сжимал губы, если поцелуй затягивался, не дергался,
Тело Альфреда всегда было желанным, но с другими аспектами его личности возникали осложнения. Инид заранее страдала, собираясь в больницу, страдала рядом с мужем и еще много часов после визита. Болезнь вступила в непредсказуемую фазу: то Инид заставала Альфреда вконец перепуганным – подбородок упал на грудь, на штанинах расползлось большое влажное пятно, то он оживленно беседовал с жертвой инсульта или декоративным растением. Иногда он часами сосредоточенно снимал кожуру с фрукта-невидимки, иногда спал. Чем бы Альфред ни был занят, он ничего не соображал.
Чипу и Дениз удивительным образом хватало терпения сидеть с отцом и обсуждать тот безумный сюжет, персонажем которого он становился, – крушение поезда, тюремное заключение, круиз, – но Инид не прощала ни малейшего промаха. Если муж принимал Инид за ее мать, она сердито поправляла: «Ал, это я, Инид, вот уже сорок восемь лет как твоя жена». К той же формуле она прибегала, когда он принимал ее за Дениз. Всю свою жизнь Инид была НЕ ПРАВА, и теперь у нее появился шанс объяснить мужу, насколько он НЕ ПРАВ. Хотя в других сферах жизни Инид ослабила хватку и сделалась менее придирчивой, в «Дипмайр-хоум» она вновь обретала бдительность. Она непременно должна была каждый день являться в «Дипмайр» и выговаривать Альфреду за то, что он накапал мороженым на чистые, отутюженные брюки, за то, что не узнал Джо Пирсона, когда тот проявил такую любезность, заехал навестить. Она выговаривала мужу за то, что он не пожелал взглянуть на фотографии Аарона, Кейлеба и Джоны, не отреагировал на сообщение, что Алисон родила девочек-двойняшек, весом немного ниже нормы, но вполне здоровых. Она выговаривала мужу за то, что он не обнаружил ни малейшей радости или благодарности, да что там – ни искры разума, когда жена и дочь, не жалея сил, привезли его домой на ужин в День благодарения. А после ужина, подумать только, когда они вернулись в «Дипмайр-хоум», он еще и сказал: «Лучше вовсе не уезжать отсюда, чем потом возвращаться». Если ему хватало ясности ума для подобного высказывания, мог бы проявлять свой ум и в других случаях. А попытки удавиться ночью на простынях, выброситься из окна, вскрыть себе вены обеденной вилкой!.. За Альфредом водилось столько больших и малых провинностей, что за исключением кратких отлучек – четырех дней в Нью-Йорке, двух праздников Рождества, когда Инид выезжала в Филадельфию, и трех недель, пока она поправлялась после операции на бедре, – Инид неукоснительно приходила к нему каждый день. Пока еще оставалось время, нужно было объяснить мужу, насколько он не прав, насколько она права. Как он виноват, что недостаточно ее любил, мало ценил, не занимался при любой возможности сексом; как виноват, что не доверял ее финансовым инстинктам; как виноват, что все время проводил на работе и мало внимания уделял детям; виноват, что вечно был таким мрачным, пессимистичным; виноват, что убегал от жизни, всегда говорил «нет», снова и снова «нет» вместо «да». Она твердила ему об этом изо дня в день. Может быть, он и не слушал, но Инид должна была выговориться.
Прожив в «Дипмайр-хоум» два года, он прекратил принимать пищу. Чип, оставив на время детей, только что полученную преподавательскую работу в частной школе и восьмую редакцию киносценария, прилетел из Чикаго проститься. Альфред продержался дольше, чем все ожидали. Он до конца сражался как лев. Когда самолет Дениз и Гари приземлился в аэропорту, давление в артериях умирающего упало почти до нуля, но он протянул еще неделю. Лежал, свернувшись в постели, едва дыша. Не делал никаких жестов, ни на что не реагировал, только решительно качал головой, когда Инид пыталась положить ему в рот кусочек льда. Отказываться он так и не разучился. Сколько Инид ни пыталась его исправить – все напрасно. Он остался таким же упрямым, каким был в первый день их знакомства. И все же, когда он наконец умер, когда Инид приложилась к его лбу и вместе с Дениз и Гари вышла на улицу в теплый весенний вечер, она почувствовала, что теперь уже ничто не убьет в ней надежду, ничто. Ей семьдесят пять лет, и для нее настала пора перемен.