Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
Альбана села и угрюмо вздохнула:
— Сходи к своей парикмахерше.
— Завтра же и схожу.
— И соблюдай диету.
— Ты нрава.
— Я серьезно.
— Понимаю. Сколько кило?
— Начни с десяти. Там будет видно…
— Хорошо, дорогая, — смиренно прошептала Патрисия. — А потом?
— Ну и пойдем купим тебе новые шмотки, только не эти твои балахоны и паруса для катамаранов.
— Правда? Ты пойдешь вместе со мной?
Патрисия, как ребенок, выпрашивала любовь. Сцена принимала неприятный оборот: Альбана превращалась в мать собственной матери, и ей пришлось смирить воинственный пыл.
— Да, я помогу тебе. Но сначала похудей!
Патрисия согласно закивала и тут же поймала себя на новом ощущении: у нее зарождается второй подбородок.
Мать и дочь удрученно прислушались, как на площади препираются попугаи. Что могли друг другу сказать эти идиотки?
Патрисия выдохлась. Капитулировав перед дочерью, она готова была и к другому отречению: зачем принуждать себя к изменениям? Если время приступило к своему труду по разрушению ее тела, мудрость состояла в том, чтобы принять эту данность… разве не так? Если не мудрость, то, во всяком случае, лень. «Ужас, как я обленилась…»
— Но зачем мне вся эта канитель? — снова заговорила Патрисия.
— Ты шутишь?
— Нет ничего мучительнее диеты. Трудно побороть привычки. Да и для чего?
— Для себя.
— Для меня? Мне наплевать. Во всяком случае, я решила на это плевать.
— Ты смеешься? Ты же на себя плюешь, а значит, себя не уважаешь. Ну и потом, если бы ты постаралась, это было бы и для меня.
— Тебе за меня стыдно?
Конечно, так оно и было, но Альбана понимала, что сознаться в этом было бы слишком жестоко.
— Вовсе нет. Но если бы ты взяла себя в руки, я, наверно, гордилась бы тобой. А?
Довольная своим ответом, Альбана закусила удила:
— И потом, кто знает, ты могла бы встретить мужчину…
Патрисия никак не отреагировала на последнюю фразу.
Альбана не сумела прочесть ничего на бесстрастном лице матери, и брякнула:
— Ну да! С чего бы это твоя жизнь была кончена?
— Моя жизнь?
— Твои привязанности… твои любови…
Она не решилась добавить «твой секс», она ненавидела резкие и прямые выражения, а о сексе могла говорить только резко и грубо.
Патрисии пришло в голову: «Так вот что такое счастье в представлении моей дочери: подцепить мужика! Какая пошлость! И никаких амбиций! Мучить себя, скручивать в бараний рог, идти на жертвы, и все ради того, чтобы бросить себя в лапы самца! Вот убожество…» Но она только проворчала жалобным голосом:
— О, мужчину… в моем-то возрасте…
Альбана вспыхнула, вдруг поняв, что мать права:
— Куча людей меняют жизнь после сорока пяти. Ты не станешь первой вдовой, вышедшей замуж.
На сей раз Патрисия бросила на дочь неодобрительный взгляд. Та почувствовала это и пробормотала:
— В конце концов, ты не обязана выходить замуж… Но ты не была бы одна… и была бы счастлива…
«Поразительно… Когда подумаешь, для чего она бунтует и оригинальничает… Она, несомненно, хочет сказать, что счастье — это пристроить свою мать и больше никогда не вспоминать о ней. Да, видимо, так оно и есть».
— Ты сегодня утром не занята, дорогая?
Альбане почудилось, что под маской доброжелательности мать хочет выставить ее за дверь… Но, глядя на ее огорченное, поникшее лицо, она отогнала это подозрение и вынуждена была признать, что начинает опаздывать.
— До свидания, мама. Я рада, что у нас был этот разговор.
— Ах да, я тоже, — отозвалась Патрисия умирающим голосом. — Это был очень полезный разговор.
Альбана внезапно очутилась перед матерью и как-то неестественно изогнулась. Патрисия поняла, что та хочет поцеловать ее.
«Ах нет! Сначала нападает на меня как коршун, а потом лезет обниматься! Пусть идет лижется с мальчиками!»
С притворной грустью она откинулась на спинку дивана, отвернувшись от дочери, чтобы избежать излияния чувств.
— Поторопись, дорогая. Твоя старая мамочка подумает о том, как ей помолодеть.
Закрыв глаза и напряженно прислушиваясь, Патрисия убедилась, что Альбана отступила, вышла из комнаты, щелкнула замком входной двери.
Она спрыгнула с дивана, бросилась в спальню, стянула с вешалки платья и оттолкнула кресло, чтобы видеть себя во весь рост в напольное зеркало.
Перед ней стояла особа, не имевшая с Патрисией ничего общего. Отражение рассказывало совсем другую, незнакомую ей историю. Она ощущала себя неудержимой бунтаркой, а перед собой видела зрелую солидную даму. Крупное тело было увенчано маленькой головкой, черты лица казались мелкими и невыразительными. У нее был круглый короткий подбородок, и величественная посадка головы придавала Патрисии особый шарм; теперь же шея так располнела, что нижняя челюсть, казалось, лежала на массивном чурбане.
Руки бесконтрольно засуетились, стараясь обмять живот, талию и грудь, безуспешно ища прежние формы. Груди, пожалуй, неплохи, они стали круглей и нежней. Но кто об этом знает, кроме нее?
Она подошла к зеркалу вплотную, стараясь не видеть жутких волос, и принялась разглядывать кожу: та стала более пористой и рыхлой, на щеках рдели пятна. Да, Патрисия выглядела именно как опустившаяся сорокапятилетняя женщина, и никак иначе.
Из глубин ее тела вырвался вздох и с ним язвительный вопрос:
— Зачем?
И тут нахлынула волна освобождения. «Да! Зачем?» Почему бы не принять эту новую Патрисию? Чего ради воевать с ней, сокрушать ее диетами, лишениями, истязаниями, ограничениями, тренировками? А если она полюбит ее, эту незнакомку… В конце концов, это ведь и есть она, Патрисия…
Она бросилась на кровать.
«Кончено! Довольно попыток нравиться! Хватит ужимок для привлечения мужских взглядов! Хватит беготни за модными шмотками ради чьего-то одобрения! Долой страх превратиться в кита! Кончено! Я покидаю торжище любви, и отныне моя жизнь снова принадлежит мне».