Попугаи с площади Ареццо

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Подошла Жозефина и легко надавила ему на плечи.

— Умираю от голода, я готова теленка проглотить, — шепнула она ему на ухо.

На их языке это означало, что она хочет заняться с ним любовью.

— Теленка или быка? — парировал он наигранно недовольным голосом.

— Месье, кажется, раздражен?

— Я люблю тебя.

Он крутанулся на стуле, схватил ее, привлек, голую, к себе на колени и поцеловал долгим поцелуем. Еще в полусне, она покорно на него отозвалась. После объятий, сопровождавшихся урчанием, она вскочила на ноги;

— Хорошо! Пока ты мараешь бумагу, я приготовлю нам плотный завтрак. Идет?

Не дожидаясь ответа, она скрылась. Батист следил взглядом

за тающей в глубине квартиры легкой фигуркой, не изменившейся за пятнадцать лет и все такой же молочно-белой, то ли фея, то ли эльф, почти бесполой, и кто-то находил ее слишком хрупкой, а он обожал.

— Паштет, ветчина, колбаса! — крикнула она из кухни.

Жозефина всегда оглашала программу их семейных дел, не пытаясь ее навязать. Ее власть была естественной, ей и в голову не приходило, что Батист мог бы желать чего-то другого. Если бы ей доказали, что она ведет себя как деспот, устанавливая планы, выбирая меню, оформление квартиры, приглашенных гостей, время и место летнего отдыха, — она бы удивленно вытаращила глаза. Раз уж ей выпало жить с писателем, ей надлежало спасать его от хаоса, оберегать от будничных хлопот, организовать материальную жизнь, впрочем Батист никогда не возражал.

Он снова попытался сконцентрироваться на статье.

«Верность…»

А что, если он напишет стихи о Жозефине? Стихи, воспевающие счастье любви, которая вытесняет все прочие отношения, которая превосходит их? Стихи о безумной любви…

Он судорожно закашлялся. Нет, лирическая муза не станет водить его сухим пером, и он утонет в глупых высокопарностях.

Он машинально перебирал охапку лежащих перед ним конвертов. Среди официальной почты ему было лестно обнаружить четыре письма от поклонников.

Его внимание привлек последний конверт, цвета яичной скорлупы. Внутри лаконичное послание: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Батист изучил листок с двух сторон и снова перечитал его.

Его сердце забилось, он ощутил волнение: в его жизни что-то происходило.

Голова заполыхала, ему захотелось танцевать вокруг стола, орать во все горло, схватить бутылку виски, отпраздновать этот неожиданный поворот событий.

Он возбужденно вертел в руках конверт, пытаясь понять его происхождение: отправлен вчера из этого квартала. Больше ничего.

Вдруг он похолодел: его глаза смотрели на адрес, надписанный от руки. А что, если это ей?.. Он по ошибке прочел письмо, адресованное Жозефине.

4

— Какая ты прелесть, однако!

Ева сказала это попугайчику, севшему на подоконник. Почти ручная птичка, распушив желто-зеленые перышки, выставляла напоказ изысканный узор из черных линий, окаймлявших темные глазки и клюв.

— Ах, ты глазки подкрасил! Да ты просто прелесть!

Попугайчик выпятил грудку, завилял хвостом и стал переминаться с лапки на лапку, явно неравнодушный к комплиментам. Ему было невдомек, что Ева с неменьшим энтузиазмом польстила бы воробью, ласточке, бабочке, божьей коровке, бродячему коту — одним словом, всякой божьей твари, забредшей или залетевшей на ее балконные ящики с цветами, ведь Еве очень многое казалось прелестью: и Брюссель, и ее квартал, и ее дом, и обжитая птицами площадь, и квартира, и кошечка Мазюка, и все ее, Евины, любовники.

Она никогда не придавала значения темным сторонам жизни. Ей было безразлично, что в ее доме нет лифта и что прелестные птички изрядно загадили площадь Ареццо. Она никогда не считала Мазюку строптивой и истеричной сумасбродкой, которая в ее отсутствие рвет обивку мебели и метит углы, — она просто время от времени просила Мэйбл почистить или сменить занавески,

диванные подушки, покрывало и кресла. Тем более ей и в голову не приходило, что ее «любовные истории» могли именоваться несколько оскорбительнее: ее обожатели всякий раз оказывались с солидной проседью и с неменьшим состоянием и были весьма щедры на подарки… Мысль о том, что она дорогая потаскуха, не посещала ее. Впрочем, однажды, когда эти грубые слова все же достигли ее ушей, она удивленно встряхнула прелестными светлыми кудряшками и тут же заключила, что очернившая ее женщина много страдала; она едва не прониклась сочувствием к этой несчастной, которая с горя сделалась несправедливой и грубой.

Ева не знала озлобления. И поскольку все ей враждебное исходило от чьего-то озлобления, она пожимала плечами и продолжала свое восхищенное странствие, не внемля упрекам. С чего бы ей тратить время на чьи-то домыслы? Она же не идиотка!

Солнце разогрело листву, и птицы дружно зажурчали, как быстрая вода.

— Какое прелестное утро!

Решено! Чтобы утро стало еще прелестней, она зайдет на прелестный рынок, а потом пообедает на прелестной террасе кафе с прелестной подругой.

Делая ежедневные покупки, Ева никогда не ела дома, подчиняясь двум требованиям: честная женщина должна наполнять свой холодильник и стенные шкафы; элегантная женщина должна есть вне дома, днем с приятельницей, вечером с мужчиной. Казалось бы, эти требования взаимоисключающие, но Ева была убеждена, что нарушение хотя бы одного для нее губительно. Это противоречие было на руку домработнице-филиппинке Мэйбл, забиравшей купленные Евой продукты накануне истечения срока годности.

— Кого бы мне пригласить?

Сменив несколько городов, Ева разжилась изрядным поголовьем приятельниц. Что такое приятельница? Прелестная девушка (не настолько прелестная, разумеется, как Ева), которая делает макияж с утра, одевается по последней моде, не слишком увлечена работой, любит бывать на людях, доступна в обеденное время, съедает не больше воробышка, что-то вроде подруги на час, с которой можно потрепаться о шмотках и мальчиках. Несколько выше в иерархии располагалась Хорошая Приятельница, с ней можно было вечерком пропустить стаканчик в баре, позволяя мужчинам попытать счастья. Следующую ступень занимала Очень Хорошая Приятельница, которой сообщаются подробности сердечных и постельных историй и которая готова прийти в любое время дня и ночи, если любовник наскучил, надерзил или бросил. Что же касается Самой Лучшей Подруги, это была сменная должность; ей вмиг выкладывалось все-все-все, так что потом и добавить было нечего.

— Алло, это Сандрина. Что ты делаешь?

— Занимаюсь хозяйством, — ответила Ева, которая только что передвинула три пустые пепельницы.

— Позавтракаем вместе?

— Как раз хотела тебе это предложить.

— У Барбу?

— Супер! У Барбу в половине первого. Целую, дорогая.

— Целую.

Радуясь, что ее планы начали осуществляться, Ева направилась в ванную в надежде, что Юбер Буларден окончил свои омовения.

— Ты готов, милый?

— Входи, я завязываю галстук.

— Я жду тебя.

Ей не нравилось наблюдать за мужским туалетом: никакой эротики, ситуация банальная, прямо-таки убийственная для любви. Поэтому она завела правило: любовник должен чистить перышки вдали от ее глаз. Возможно, она неосознанно стремилась поэтизировать действительность и не желала видеть своих перезрелых поклонников при свете дня — в спальне же, при свечах, в ворохе шелковых простынь, она умела вообразить их юными и прекрасными.

Шестидесятилетний Юбер открыл дверь — он был приветлив и свежевыбрит, и костюм-тройка в тонкую полоску сидел на нем безупречно.