Попугаи с площади Ареццо

Шмитт Эрик-Эмманюэль

В конце концов, что страшного, если она останется тут. Все равно ее никто не ждет.

Шоу Петры фон Танненбаум очаровало брюссельскую светскую публику.

— Вульгарности ни на гран!

— Это революция жанра!

— Одновременно и первый план — женское великолепие, и второй — намеки и аллюзии, и третий — китч.

Прислушиваясь к этим банальным комментариям, Вим продолжал пить. Во время спектакля он вдруг осознал, что Петра стала ему противна; даже ее лепной силуэт перестал ему

нравиться: он знал, какая тренировка мышц стоит за этими безупречными очертаниями, угадывал пот, прячущийся в порах этой припудренной кожи, а глядя на ее идеально гладкий живот, понимал, какие усилия она тратит, чтобы оставаться в такой форме.

Как и договаривались, он изображал сторожевого пса перед артистической уборной, потом по одному пропускал к ней воздыхателей, вперяя в них злобный взгляд. Поскольку эта комедия работала на его репутацию самца, для чего, как он считал, хороши любые средства, он выполнил свою задачу в совершенстве.

И скучно ему стало, только когда он оказался в машине вдвоем с Петрой. Она же, обрадованная успехом своего шоу, оказалась словоохотливой, как никогда.

— Дорогой, в каком возрасте мне уходить со сцены? В тридцать восемь? Я решила так.

— В тридцать восемь лет вы будете еще великолепны.

— Ну да, я вам об этом и говорю: я закончу карьеру в самом зените женской красоты. Не должно появиться ни одного моего изображения, где можно найти какие-то изъяны. Уже и так невозможно, что то и дело публикуют то мои детские фотографии, то подростковые.

— А что вы будете делать, когда уйдете со сцены?

— Странный вопрос! Ушла так ушла. Все. Последнее прости!

— Что вы имеете в виду?

— Я покончу с собой, мой дорогой.

— Петра…

— Тут и думать нечего! Моя легенда для завершенности нуждается в трагическом конце.

— Вы шутите?

— Ничуть. Только смерть сделает мою жизнь — судьбой.

— Ну так дождитесь, пока смерть не придет сама.

— Никогда не соглашусь на такое падение, это невозможно после всех жертв, на которые я пошла. В тридцать восемь покончу с собой, это уже давно решено.

— Петра, я вас умоляю не…

— Возьмите хоть эту бедняжку Грету Гарбо: у нее хватило ума перестать сниматься, когда она еще прекрасно выглядела, но она имела трусость жить дальше. Вы видели фотографии, сделанные папарацци у ее дома в Нью-Йорке, где видно, как время обошлось с ее божественным лицом? Какой стыд. Ну, у меня-то смелости хватит.

Вим замолчал. Петра настолько его раздражала, что он почти пожалел, что ей пока нет тридцати восьми, чтобы уже можно было от нее отделаться.

— Не волнуйтесь, мой милый, сперва я опубликую свои мемуары. Чтобы люди не рассказывали невесть что. Кстати, я думаю, там будет несколько добрых слов и о вас.

— Спасибо, Петра. Я очень тронут.

Она сделала недовольное лицо. Это был не тот ответ, которого она ожидала. Поэтому она продолжала:

— А вы-то как? Будете писать мемуары?

— Ну конечно же, Петра. Если мужчину жизнь свела с такой артисткой, как вы, издатели потребуют от него мемуаров. Можете быть спокойны.

— Благодарю, — удовлетворенно закончила она.

Машина въехала на площадь Ареццо, где движение было парализовано из-за приема у Бидерманов. Женщины в вечерних платьях и мужчины в смокингах входили в ярко освещенный особняк, откуда уже неслись звуки музыки: играл струнный оркестр. Из вежливости Вим пояснил безучастной Петре смысл происходящего:

— Наш сосед, комиссар Евросоюза Захарий Бидерман, всемирно известный экономист, вот-вот получит пост премьер-министра.

— Да-да, я в курсе.

Вим сдержал возглас удивления. Получается, она следит за политическими новостями? Может, он ее недооценивал, когда считал, что она читает только публикации, посвященные ей самой?

— А вы приглашены туда, милый?

— Нет.

— Почему?

— Да я никогда не старался показаться рядом с политиками.

— Звякните кому следует, я хотела бы туда сходить.

Петра отдала ему приказ таким тоном, каким называют адрес шоферу такси. Он вздрогнул от раздражения:

— Извините, Петра, но я не имею привычки выпрашивать приглашения.

— Вы ничтожество, мой милый.

Вим не отреагировал на это оскорбление. Благожелательный настрой, обретенный после нескольких бокалов спиртного, уменьшил его гнев на Петру.

Добравшись до квартиры, она надела великолепное манто из страусовых перьев и объявила:

— Я иду на этот прием.

— Без приглашения?

— Не думаю, что мне запретят войти. Знайте, что вот уже много лет меня не приглашают никуда, но принимают повсюду. Вы, конечно, не пойдете?

— Конечно, — ответил Вим.

Она пожала плечами и вышла.

Вим подошел к окну и с любопытством смотрел, как она идет через площадь. Величественная, надменная, ни дать ни взять королева в изгнании; она взошла по ступеням, перекинулась парой слов со слугами, потом вошла в особняк.

— Вот там и оставайся, — сказал Вим.

Довольный, он поискал «Лагавулин», но не нашел, открыл «Джеймсон» и налил себе стакан до краев, наслаждаясь записями Дюка Эллингтона.

Еще через час он напился, зато на душе было легко: он поднялся в мезонин и бросился на постель.

Там он наткнулся на какое-то тело. Он испугался, зажег лампу у изголовья и обнаружил Мег, которая захмелела и уснула на его перине.

Его это позабавило, и он присмотрелся к ней повнимательней. Ее розовое упитанное тело с гладкой кожей взывало к ласкам. Он принюхался к ее волосам — от них пахло зелеными яблоками, дурманящий аромат. И он с удивлением обнаружил, что его тянет заняться любовью.

Он решил спуститься и спать на канапе в лофте.

Мег перевернулась, открыла глаза и увидела его.