Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Вам, мужчинам, трудно это понять! — воскликнула Диана.
Ему показалось, что она подслушала его мысли, потому что она продолжала:
— В сексе женщинам свойственна утонченность.
— Утонченность или извращения?
— Извращения — это мещанское название утонченности. Мы, женщины, более изобретательны, более романтичны, больше любим приключения, потому что мы просто сложнее. Может, это потому, что физически у нас есть три способа получать удовольствие.
— Три способа?
Она выпрямилась и, обнаженная, приблизила к его носу лобок:
— Спереди, посредине и сзади. Добавь к этому мозг. Итого — четыре.
Он потянул носом, потерся ноздрями о ее кожу и сглотнул слюну — настолько аппетитна была Диана.
— Когда мужчина проникает в нас, есть грань между болью и наслаждением, определить которую или даже сместить способны только мы сами.
— Правда?
— Вот тебе доказательство того, что сексуальность зависит от головы: одно и то же движение может быть как невыносимо болезненным, так и невероятно сладким. Потому что, когда мужчина входит в нас, всем происходящим управляет наш мозг.
— И ты считаешь, что именно поэтому некоторые женщины не испытывают оргазма.
— Это же не вы, мужчины, даете нам испытать оргазм, а мы — сами себе. Просто с вашей помощью.
— Не преувеличивай. Если мужчина никуда не годится и у него недостаточно выносливости, я сомневаюсь, что…
— Молчи, ты, хвастунишка. Мне случалось достигать оргазма за тридцать секунд.
Он замолчал, ему было нечего ответить.
— Теперь давай обсудим другую тему, Фред. Скажи лучше, что мне послушать из хард-рока и хеви-метала? Что новенького появилось?
Она выводила его в область, которая его наэлектризовывала. Ей нравилось слушать мнения знающих людей. Из какого-то придуманного кокетства она притворялась, что не знает известных другим личностей, а ей, наоборот, было известно то, чего не знали другие. Если при ней упоминали Чаплина, она в ответ называла Гарольда Ллойда — даже не Бастера Китона. Если говорили о Марии Каллас, она отвечала: Клаудиа Муцио, даже не Рената Тебальди. Если кто-то восхищался Бальзаком, она называла Ксавье Форнере. Невозможно же интересоваться той частью человеческой культуры, которую любят все. Эта привычка идти против течения делала ее ужасающе невежественной во всем, кроме редких тем, обсуждаемых в кругу элиты. В любом случае ей даже в голову не приходило, что, как всякий сноб, она лишает себя знакомства с лучшими произведениями и ограничивается маргинальными. Может быть, в другой жизни она бы и полюбила похотливую эксцентричность Чаплина, трагичность Каллас и мощь Бальзака… Так же она относилась и к религии; долгое время она и слышать не хотела об обычных монотеистических верованиях: иудаизме, христианстве или исламе, а симпатизировала лишь индийскому многобожию или тибетским духовным практикам, а когда буддизм проник в Европу, она потеряла к нему интерес и увлеклась учением греческих Отцов Церкви — ее любимым героем стал Ориген. По сути, она исповедовала лишь одну религию: быть не такой, как все.
У Фредерика, который видел Диану редко, все это вызывало любопытство, а поскольку влюблен он в нее не был, то в дни разлуки размышлял о ней и пытался ее понять. Дав ей несколько советов по музыкальной части, он перевел разговор на другую тему:
— Расскажи мне о своем отце.
Диана не торопилась отвечать.
— А тебе зачем?
— Да так просто. Тебе хотелось, чтобы я рассказал о музыке, а мне хочется, чтобы ты мне рассказала о своем отце.
Диана, ударив себя в грудь, отрезала:
— Я никогда не говорю об отце.
— Как-то ты мне о нем рассказывала.
— Быть такого не может.
— Да точно!
— Я, даже когда пьяная, не говорю о нем.
— Зависит от вида опьянения. В тот вечер ты не пила вина и вообще алкоголя, а употребляла более сильные вещества.
— О черт!
Она кусала губы, но не могла вспомнить, что она наговорила под действием наркотика.
— И что я сказала?
— Что ты не знала своего отца. Что он переспал с твоей матерью два или три раза и ушел, так и не увидев тебя. И когда она потом отыскала его, заявил, что она все выдумала.
«Бедная мама», — подумала Диана, удивившись, что этот рассказ запал ему в душу.
— Еще ты говорила, что в детстве тебя дразнили «безотцовщиной».
Уже несколько десятилетий она не слышала этого оскорбления. И попыталась заглушить свои чувства клоунадой:
— Ну конечно я безотцовщина! Согласна на все сто. Ведь такие дети — соль земли. Возьми хоть Иисуса Христа.
Фредерик, которого ее бравада не сбила с толку, продолжал расспрашивать:
— И что, ты заводишь новых и новых мужчин, чтобы отомстить за свою мать?
Вопрос был задан так кротко и ласково, что Диана не разозлилась и даже задумалась:
— Может, и так… Я не знаю. Скорее, я просто ищу…
Тут она впервые это для себя сформулировала:
— На самом деле я не хочу присоединяться к большинству, не хочу быть обычной, такой как все, не зря же я безотцовщина!
Она наполнила свой бокал.
— Мне не дали быть такой, как все, — вот я и не хочу быть как все.
— Ты знаешь, кто твой отец?
Ей потребовалось несколько секунд, чтобы решиться ответить:
— Да.
Он кивнул:
— А у него есть семья? У тебя есть сестры или братья по отцу?
Диана вскочила, взбудораженная, но сдержалась и ответила с деланым безразличием:
— Зачем ты об этом спрашиваешь? Я же не лезу в твое прошлое. Не спрашиваю, с чего ты так любил мотоциклы. И зачем тебе понадобилось гнать на двухстах километрах в час.
Он осекся. Она победила. Больше он вопросов не задавал.
Диана стала одеваться. Странно, ей вдруг стало так холодно…
Несколько минут они молчали. Одевшись, Диана подошла поцеловать Фредерика в губы — это был скорее дружеский поцелуй, чем любовная ласка.
— Слушай, Диана, зачем ты ко мне ездишь, у тебя же есть все, что ни пожелаешь? Из жалости, что ли? Или ты считаешь себя жрицей сладострастия, которая явилась вернуть в стадо заблудшую овечку? А может, ты тут у меня отправляешь эротический культ? Неужели секс так важен в твоей жизни, что ты считаешь это своей миссией? Или ты на самом деле, как этакая мать Тереза, раздаешь свой передок несчастным?
Не заботясь о последствиях, он высказал вслух то, о чем задумывался тысячу раз.
Диана прошла к двери, открыла ее и остановилась на пороге: