Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— У меня прекратились месячные, иногда я чувствую себя ужасно усталой и еще… как бы это сказать… соски очень чувствительные.
— Да, обычные симптомы. С мочеиспусканием трудности есть?
— Нет, все в порядке! А что, и такое бывает?
— Давайте я вас посмотрю.
В следующие пятнадцать минут она решила отстраниться от собственного тела как можно дальше; безразлично, с отсутствующим видом она дожидалась, пока врач не произведет осмотр и не возьмет все анализы, какие считает нужным.
Когда он попросил ее одеться и несколько минут подождать,
Вскоре доктор Плассар разбудил ее, пригласил снова зайти в кабинет и предложил сесть.
— Ксавьера, это не менопауза.
— А что же?
— Вы беременны.
15
— Так что, ты сегодня не получал желтого конверта?
— Нет, а ты?
— Я тоже.
Том держал в одной руке свою почту, а в другой — круассаны, которые принес к завтраку, горячие, золотистые и хрустящие. Хотя он провел ночь у Натана, он сделал небольшой крюк: зашел в булочную, а потом в свою квартирку, надеясь, что его там ждет еще одно анонимное письмо.
— Нет, сегодня мы не выясним правду, — вздохнул Натан.
— Увы…
Их обоих очень заинтересовали эти загадочные события. Как только им удалось убедить друг друга, что ни один из них не писал этой записки «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», они стали доискиваться, кто же стоит за этой историей. Эта тайна распаляла их воображение, вызывала бесконечные споры; с того дня они уже не расставались.
Натан забрал у Тома круассаны и накрыл на стол: фарфор блистал всеми цветами радуги.
— Не знаю, кто написал эти записки, но я заметил один важный результат этой истории: ты теперь не уходишь отсюда.
— Правда? — пробормотал Том, смущенный, что Натан обратил на это внимание: он побаивался, что друг заведет свою обычную песенку о том, что хорошо бы жить вместе.
— И я делаю вывод, что этот человек хотел нам добра. Он, должно быть, знал, что каждый из нас подумает, что записку написал второй, и это нас сблизит. Может, это наведет нас на след?
Том покачал головой и задумался. Кто-то, кто хотел нам добра? Он даже перестал жевать от удивления:
— Какая забавная мысль! Я и не подумал. А действительно, есть ли, вообще-то, на свете человек, который хочет нам добра? Я еще мог бы назвать тех, кто хочет добра мне — мои сестры, например, — или тебе, скажем, твои родители, — но чтобы кто-то хотел добра нам обоим вместе?
Натан принял оскорбленную позу, руки в боки, и изобразил обиженную чернокожую нянюшку с певучим акцентом:
— Ну что вы, мамзель Скарлетт, ну что вы такое говорите? Уж будто никто на свете не любит вас и вашего жениха! Очень грустно, что вы так думаете, мамзель Скарлетт, мне уж так это обидно!
Том схватил его за руку:
— Перестань придуриваться и подумай, Натан: знаешь ты людей, которым бы хотелось, чтобы мы жили вместе?
— Да всем наплевать на это, Том. Как и нам плевать на другие пары. И голубые, и нормальные. Каруселька крутится. Каждый садится и слезает, когда хочет. Каждый
— Не притворяйся, что не понимаешь: наша с тобой жизнь никого не интересует.
— И что с того? Если она интересует нас самих!
— И тебе не грустно оттого, что никто не считает, что тебе судьбой предначертано быть со мной, а мне — с тобой?
Натан захлопал ресницами:
— Повтори-ка.
— Что?
— Повтори вот это, что ты сейчас сказал: что мне судьбой предначертано быть с тобой, а тебе — со мной. У меня от этих слов мурашки по копчику.
— По копчику?
— Ну да, у меня же мозги — в заднице. По крайней мере, когда я думаю о тебе.
Тома опять потянуло к Натану: это дурацкое кокетство почему-то его ужасно заводило, он бросился на друга и прижался губами к его губам.
Когда Натан снова смог говорить, он продолжил:
— Мне кажется, что тебе во мне больше всего нравится моя вульгарность и чушь, которую я несу.
— Должен же я ценить твои главные достоинства!
— Ладно-ладно! Чем больше я придуриваюсь, тем крепче ты ко мне привязываешься.
— Любить кого-то — значит любить и его недостатки.
— О, как красиво, отличное название песенки для малолеток.
— Я знал, что тебе понравится.
На этот раз Натан, очарованный другом, хотя и строил обиженную мину, потянулся к нему целоваться. Им нужна была именно такая, накаленная атмосфера: чтобы туда-сюда летали искры, саркастические замечания, обжигающие издевки. Подтрунивать друг над другом был их способ объясняться в любви. Они побаивались привычных традиционных признаний, возможно, потому, что побаивались самой традиционной любви, а вот разыгрывать презрение, пренебрежение, даже ненависть — это их освежало, то, что для других гадости, для них было словно подарок. И чем злей они высмеивали друг друга, тем сильнее ощущали, как они близки. Их чувства, чтобы сохранить искренность, должны были облечься в злословие.
А сами они катались по дивану, прижавшись друг к другу, каждый старался подмять другого — и не мог. Они знали, что не станут больше заниматься любовью — это уже сделано, — но им нравилось в это играть.
Наконец они свалились на ковер, расцепили объятия, легли рядышком на спину и, держась за руки, стали разглядывать люстру на потолке.
— А я знаю, кто написал эти записки, — шепнул Натан.
— И кто же?
— Ты не поверишь.
— Поверю. Так кто?
— Бог.
Натан приподнялся на ковре с серьезным видом:
— Сам Бог дал их нам, чтобы мы укрепились в своей любви.
Том тоже сел.
— А ты что, веришь в Бога?
— Что ты об этом знаешь?
— Ну, вот же я и спрашиваю!
— Стоп! Недостаточно переспать со мной двести-триста раз, чтобы вторгаться в такие интимные области!
Том засмеялся:
— Какие ты непристойности говоришь!
— Вот черт, а я-то считал, что это, наоборот, возвышенное и духовное.
Натан подлил себе кофе, а потом провозгласил менторским тоном: