Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
Из подсобки вышел Орион, его спутанные волосы торчали в разные стороны и, словно корона, окружали лысую макушку от уха до уха.
Он смутился, заметив, что она на него смотрит, и подмигнул в ответ. Она отвернулась. «Господи, как же я могу с ним жить?»
Не задумываясь, она двинулась к нему:
— Орион, когда мы с тобой в последний раз занимались любовью?
Он хихикнул:
— А ты не помнишь?
— Нет, уж поверь, что не помню.
— Два с половиной месяца назад, после праздника у Дюран-Дебуров. — И он целомудренно опустил глаза.
Почувствовав, что он говорит правду, Ксавьера содрогнулась: она помнила только начало того вечера, кажется, там было весело.
— И где мы этим занимались?
— Ну как обычно.
— Как обычно — это где, Орион?
— В машине. Перед тем, как вернуться домой.
Ксавьера просто рот разинула от удивления:
— Это я-то?
— Ну да.
— Я — с тобой?
Он весело кивнул. Она выдохнула:
— Черт возьми, я вообще такого не помню!
— Ну, понятно, ты напилась.
— Ну да, я немного выпила, но чтоб вот так…
— Уже много лет мы с тобой занимаемся этим, только когда ты выпьешь.
— Чего???
— Мне очень нравится. Ты, когда выпьешь, такая славная: добрая, веселая, беззаботная. Как в самом начале.
В тот вечер Ксавьера уехала в Кнокке-ле-Зут. Равнины Фландрии показались ей бесконечными.
Она ни словом не обмолвилась Ориону о своем положении, а просто сообщила, что едет на море отдохнуть, а он пусть остается в магазине один. В любом случае он ничего не решает ни про ее дела, ни про свои.
На закате она ввалилась наконец в свой рыбацкий домик. Там, в этом тесноватом двухэтажном жилище, она чувствовала себя комфортнее и защищеннее, чем в Брюсселе. Это жилище было ее настоящим домом, отражало ее истинную сущность. Она сама обставила эти три комнатки: украсила их розовым миткалем, лентами и бахромой, разместила на этажерках из светлого дерева фарфоровых зверюшек и толстые любовные романы. Это убранство выдавало кокетливую женственность, тонкость, нежность — словом, качества, запрятанные далеко вглубь той ледяной особы, которой Ксавьера хотела казаться всему миру. Это место от всех держалось в секрете. Формальная причина — для Ориона — формулировалась так, что она не хочет демонстрировать их жизнь всем на свете, а настоящая состояла в том, что Ксавьера попросту не желала никого сюда приглашать. Недавно она сделала исключение для Северины, когда та смогла на два дня отлучиться из дома.
В холодильнике нашлось чем перекусить, она удивилась своему аппетиту, а потом у нее едва хватило времени, чтобы подняться по узкой лесенке, ведущей на бывший чердак, который стал ее спальней, и погрузиться в сон.
Назавтра, едва она вышла из дома, соленый ветер освежил ей лицо, и она взглянула на жизнь иначе. На что ей жаловаться? То, чего она хотела, у нее уже есть, остальное сделает, как сочтет нужным. Ее удивил этот прилив оптимизма, но она не стала с ним бороться.
Взяв продуктовую корзинку, она отправилась за покупками, но делала их не так, как всегда: обычно она считала каждую копейку, которую доставала из кошелька, а сейчас стала тратить деньги щедро, брать всего побольше, как если бы еда была нужна ей на двоих. Она сама осознала это, но в каком-то хмельном порыве продолжала в том же духе.
В два часа дня ей ужасно захотелось поесть вафель в кафе «Мари-Циска» [2] — удовольствие, в котором она всегда себе отказывала из страха встретить знакомых, которые стали бы интересоваться, что она делает в Зуте. Но сегодня был вторник, все на работе в столице, и она могла без особого риска позволить себе это баловство.
2
По преданию, маму владельцев заведения звали Мари-Франциска, а дети не выговаривали второе имя и получилось «Циска».
Тем не менее из осторожности она не села на террасе, а укрылась за роялем в дальнем углу застекленного зала.
Только она успела попробовать свои вафли, как появилась пара, показавшаяся ей симпатичной.
Они сели на террасе, к ней спиной, но, когда мужчина склонился к женщине, чтобы ее поцеловать, она разглядела их профили и узнала Квентина Дантремона и Еву. Сначала она решила, что воображение сыграло с ней злую шутку, но потом убедилась, что действительно это тот самый юноша с той самой записной красоткой.
Первым ее побуждением было возмутиться: «Она что, теперь уже детсадовцев цепляет?» — второй пришла мысль о сплетнях, которые она немедленно распустит из своего магазинчика среди всех обитателей площади Ареццо. Но, как ни странно, ее сарказм вытеснили другие, более благожелательные мысли. Почему бы и нет? У них счастливый вид. Очень счастливый. Они лучатся радостью. Зачем ей критиковать их? И должна ли она на них накидываться из-за того, что, когда Квентину стукнет сорок, он будет жить с женщиной, которой шестьдесят. Смотри-ка, ведь это ровно то, что сказала бы Северина, если бы ее спросили о таком возрастном конформизме.
— Какая же это ядовитая штука!
Сама не заметив, как это вышло, Ксавьера выругалась вслух. То, что когда-то привлекло ее в Северине, теперь отталкивало. Мягкотелость, которую она когда-то приняла за отстраненность, меланхолия, которая на поверку оказалась безразличием девушки из богатой семьи.
Эта вспышка гнева взбодрила Ксавьеру, а то ее сбивало с толку, что у нее теперь то и дело случались приступы дружелюбия. И она поняла, откуда они: этот ребенок-чужак, сидевший в ней, изменял ее, сводя с ума через гормоны.
Вернувшись в свой рыбацкий домик, она обнаружила, что Северина отправила ей десяток сообщений, но ей не захотелось их читать.
В пять часов разразилась гроза, и Ксавьера была в восторге: она обожала сидеть в тепле, когда вокруг бушевала стихия, не испытывая ни малейшего страха, а только облегчение оттого, что она надежно укрыта, что у нее есть эти четыре стены и крыша над головой, словно это было самое прекрасное изобретение человечества.
Остаток дня она собиралась провести так: чтение Джейн Остин, потом ужин. На самом деле получилось по-другому: она дремала, а когда просыпалась, чем-нибудь перекусывала. Какая разница! И так и так хорошо.