Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
Когда он писал «я тебя люблю», на глазах у него выступили слезы, потому что он редко говорил ей об этом, а еще потому, что интуиция подсказывала ему, что он говорит это слишком поздно.
Он еще подождал ответа. Прождав час, он встал, огорченный, и решил заняться детьми.
После душа, завтрака и проверки портфелей он повез их в школу: в отличие от других дней сегодня у них не было настроения выйти побегать в лесу.
Он вернулся домой, думая, что останется у себя ждать звонка от Северины и будет пока работать с коллегами по телефону или
Когда он припарковал машину на площади Ареццо, он увидел, как полицейские поднимаются по ступенькам к подъезду. Он выскочил из машины и обратился к ним:
— Господа, вы не меня ищете?
Самый старший из них обернулся:
— Франсуа-Максим де Кувиньи?
— Да.
— Вы муж Северины де Кувиньи, урожденной Вильмен?
— Конечно.
— У нас плохие новости, месье. Сегодня, в шесть тридцать утра, ваша жена бросилась с крыши паркинга. Она мертва.
Франсуа-Максим надолго впал в прострацию. Он ни о чем не мог думать, только прокручивал в голове эту сцену: Северина выруливает по винтовому подъему на седьмой этаж паркинга с открытой площадкой на крыше; там она не забывает закрыть машину, убирает ключ в карман плаща, потом карабкается на парапет.
Сомневалась ли она? Ясно, что нет. Когда начинают думать, уже не прыгают. Она взглянула вниз, убедилась, что на тротуаре, где она собиралась разбиться, никого нет, и бросилась в пустоту.
Франсуа-Максиму сообщили, что она умерла в момент падения — от удара о землю.
«Наверно, так лучше».
Он принялся снова прокручивать эту сцену. Ничто другое его не занимало. Он больше не был собой, а был Севериной и пытался представить себе последние моменты, пока ее ум сохранял ясность.
Рядом с ним сидел Варнье, второй человек в банке. У Франсуа-Максима, когда он узнал эту ужасную новость, сработал только один рефлекс: предупредить на работе, что он не придет. И коллега тут же приехал помочь ему, составить компанию, чтобы он не сидел один в своей комнате.
Варнье выхватил мобильный, нахмурился и на минуту вышел.
Вернулся он с женщиной лет сорока, у нее было приятное, открытое лицо.
— Франсуа-Максим, это Мари-Жанна Симон, психиатр, специалист по травмам. Я тебе уже говорил, нужно сообщить детям.
Франсуа-Максим вышел из ступора и в ужасе пробормотал:
— Я не могу! Я никогда этого не смогу!
Женщина подошла ближе и положила ему руку на плечо:
— Это нормально, господин Кувиньи. Мы ведь не для того рожаем детей, чтобы сообщить им, что их мама умерла.
— Вы собираетесь… им сказать… как она умерла?
— В таких случаях ничего нет хуже неправды. Ваши дети имеют право знать. Они лучше восстановятся, если будут знать правду, чем если рассказать им что-то другое.
— Они уже вернулись?
— Они полдничают на кухне. Я только что говорила с ними: они задают себе вопросы, чувствуют, что что-то случилось, просят позвать вас.
— Идите к ним, умоляю вас. Я приду вслед за вами.
Она вышла из комнаты, а Франсуа-Максим вслушивался в каждый звук: вот шаги на лестнице, скрип двери, вот голоса детей, потом внезапная тишина. Наверно, она говорит с ними. Что она там делает? Что говорит?
Встревоженный, он побежал вниз, чтобы предотвратить трагедию, и тут услышал детские крики.
Он заткнул уши и сжал свой череп, будто хотел его раздавить.
— Ну вот, дело сделано, — прошептал, вернувшись, бледный Варнье.
Франсуа-Максим отвернулся. Теперь в доме стояло ледяное безмолвие. Но детские крики продолжали звучать в его голове.
— Северина, зачем ты это сделала?
Взволнованный Варнье метнулся к нему, готовый лепетать все, что угодно, лишь бы его утешить; Франсуа-Максим махнул рукой, прося оставить его одного.
— Я должен прийти в себя, прежде чем увижусь с детьми. Пожалуйста, уходи.
Варнье почтительно ретировался, прикрыв за собой дверь.
Франсуа-Максим ходил кругами, надеясь, что если размять ноги, то и голова немного придет в себя.
Не помогало…
Потерянный, вымотанный, он уставился на шкаф Северины, распахнул его и пробежал глазами по ее вещам. Ничто здесь не говорило о ее исчезновении. Сегодня, как и вчера, тут пахло ее ландышевыми духами, висели ее шелковые шарфики, кашемировые свитеры и тонкие хлопчатобумажные блузы. Он провел по ним рукой, боль только усилилась.
Он открыл отделение с гардеробом и, не задумываясь, вынул льняное платье. Он поглаживал его, вдыхал запах, решил разложить его на кровати. Потом вынул еще одно, положил рядом. И еще одно. И еще…
Теперь на постели его ждали четыре расплющенные и послушные Северины.
Он снова открыл шкаф и увидел ее вечерний туалет, который любил больше всего, — из черного шелка, изысканно сочетавшегося с панбархатом. Северина надевала его по важным поводам. Он вытащил его и прижал к себе.
Разглядывая себя в большом, до пола, зеркале, он обнаруживал в нем отражения каких-то счастливых мгновений из прошлого, когда он, беспечный, так гордился своей женой, идя с ней рука об руку.
За спиной у него раздался тонкий охрипший голосок:
— Папа?
Франсуа-Максим обернулся и увидел Гийома с покрасневшими глазами: мальчику на мгновение показалось, что перед ним мать, по которой он плакал.
11
Вдруг стало совсем тихо, по спине собравшихся побежали мурашки.
Все триста человек обернулись: сквозь залитые солнцем ворота в церковь вплыл гроб Северины, его несли на плечах четверо мужчин в черных костюмах. Дубовый ящик казался невесомым. С их появлением орган заиграл хорал Баха: медленный, серьезный, исполненный пронзительной глубины и внимательного уважения к жизни и к смерти; это была музыка, в которой слышались одновременно и грусть, и ее разрешение — надежда. Гулкие внушительные мелодичные звуки выплетали в воздухе чувство сосредоточенной печали.