Попутное поручение

Лихоталь Тамара Васильевна

«Чур, мне марку», — заявляет Валерка Вакушин.

«Да подожди ты с маркой!»

«Ну, как там курортник? Поправляется?»

«А это и не от него, — недоуменно говорит Маша Тихонова, разорвав конверт. — Ой, ребята!..»

Колька Маленький проводит ладонью по сухим глазам. Он больше не плачет. Сколько дней уже нет ему писем из Крестники. Ни одного. Рассердился Сергей Петрович. А он бывает, Сергей Петрович, сердитым. И тогда только держись! И кричит, и ругает. На Зинку Канакину он даже ногами топал за то, что ленивая Зинка сестрёнку свою запустила. Это у них там, в доме, у старших ребят маленькие подшефные есть — у кого братишка, у кого сестрёнка. За ними присматривают, и учиться помогают, и так вообще.

Маленькому трудно без матери. Разве воспитательнице за всеми усмотреть? Поссорится или подерётся и плакать будет. А Зинка свою сестрёнку совсем запустила. Один раз хватились, а у той девчонки в волосах чёрт знает что. Зинка и не чесала её вовсе, и вообще внимания на неё не обращала. Ох и кричал на неё Сергей Петрович! А один раз как он Алика Ланового!.. Это ещё вначале, когда Алька к ним только пришёл. У Альки и мать есть, да не могла с ним справиться, вот он и очутился в детдоме. Сначала ходил руки в карманы и щурился: я, мол, только свистну — мать прискачет и заберёт. Так вот, Алька одной девочке ругательство сказал. Сергей Петрович услыхал, стал кричать на него, а Алька стоит улыбается. Так Сергей Петрович как стукнул его! У него только одна рука, у Сергея Петровича, но крепкая рука. Алька захныкал, заревел. Все думали, он матери напишет, чтобы прискакала и забрала его. Но он не написал. Так и живёт у них в доме. И не ругается. При мальчишках, может, когда потихоньку и скажет, а при девочках — никогда.

А теперь рассердился, наверно, Сергей Петрович на Кольку: «Что же это Николай наш дом позорит!» Он горячий, Сергей Петрович. Однажды зашёл у ребят разговор про недостатки, у кого какие недостатки имеются. И Сергей Петрович тут сидел. Вишню перебирали на варенье — прошлый год у них вишни ужас сколько было; говорят, что бывает такое — вишнёвый год. Так вот, у них вишни перебирали тогда — и ребята, и воспитатели, и Сергей Петрович своей одной рукой. Он, конечно, отставал от ребят.

Заговорили про недостатки. Каждый про свои. Сенька Чухин про силу воли — она у него слабовата. Аня Брыкина говорит — трусиха. До Сергея Петровича очередь дошла, ребята хотели его пропустить, потому что какие у него недостатки, а он сказал:

«Нет, что же, у меня, ребята, тоже есть. Я вот вспыльчивый. Жалею об этом и борюсь с собой».

После полдника, когда раздают письма, Колька Маленький подходит к Клавдии Максимовне. В последние дни всё больше она дежурит. Раньше спрашивал: «А мне?» А теперь не спрашивает. Просто стоит и смотрит, как ребята берут конверты.

И Колька Большой тут же стоит. Ему неоткуда ждать писем. Отец, наверно, и не знает, где он теперь, Колька. И хоть не очень они дружно жили с отцом, а всё же теплится где-то: а вдруг придёт письмишко! А ещё он из-за Кольки Маленького сюда приходит. И каждый раз говорит ему:

— Напишут! Вот увидишь, напишут!

И так он уверенно говорил это, так ему хотелось, чтобы написал Сергей Петрович Кольке письмо, что он себе это ясно-ясно представлял: сидит там, в том Колькином доме крестинском, за столом высокий человек, похожий на стрельца из тира. Сидит и пишет своей одной рукой Кольке письмо. А чтобы лист не двигался, кладёт на него тяжёлый пресс.

Всё чаще в последнее время Колька Большой думает о том, о чём прежде никогда не задумывался: о жизни, о людях, о себе. Он, Колька, живущий в этом сказочном доме у самого синего моря, он, как Иван-царевич, стоит на развилке дорог: направо пойдёшь, сказано в сказке, сам сыт будешь, да конь голоден, далеко не уедешь. Налево — путь далёк лежит. Конь сытый бежит, да сам-то как?

Чего ему надо, Кольке? Тянуть и хватать всё, как Ловач? Нет. Пусть путь далёк лежит. Он тоже хочет по справедливости, как говорит Колька Маленький. Только есть ли она на свете, справедливость?

Колька Большой выскользнул потихоньку из детдома. На улицах ни души.

В такую жару все или в море сидят, или в парке у самой воды. И в тире пусто. Колька уже несколько дней сюда не заглядывал и на рынке не был. Человек со шрамом сидел на своей табуретке, перебирая патроны. Когда Колька вошёл, он кивнул ему, как знакомому, и, положив ружьё, насыпал горстку патронов. Это неважно, что у Кольки сейчас с собой нет денег. Колька знает: он поверит.

«Стреляй, — скажет, — потом принесёшь». Он ведь не знает, откуда у Кольки деньги: толкучий рынок далеко отсюда. Приятно стоять здесь, под низкими сводами, прислонившись к прохладной стене, и вдыхать запах пороха. И прохладное отполированное ложе приятно чувствовать под рукой. И горстка патронов на прилавке. И человек со шрамом дружелюбно смотрит на Кольку своим единственным глазом. Он ничего не знает и никогда не узнает. Колька отодвинул ружьё, покачал головой и вышел из тира. После прохлады тира жара особенно ощутима. Кажется, улица раскалилась добела. Никого. Только мороженщица катит пустую, без мороженого, тележку, в белом халате бежит через дорогу в галантерейный магазин молоденькая медсестра, да, стараясь выбирать тень, медленно шагает почтальон, тот самый, что носит в детдом письма. Колька бросился по улице и догнал его.

— Дяденька, — сказал он, — а дяденька, а нам, в детский дом, Кашукову, нету писем?

— Кашукову? Какому Кашукову? — недовольно сказал почтальон. Ему совсем не хотелось стоять посреди раскалённой улицы и искать письмо в своей тяжёлой сумке. — Ах, ты из детдома! Ну, я ведь вам после обеда ношу. Тогда и получишь.

— Это не мне! — сказал Колька. — Это Кольке Маленькому. Такой стриженый, знаете его?

— Стриженый! Все вы там стриженые!

— Он очень ждёт.

— Кашукову нету сегодня, — сказал почтальон. — Чего ж ему ждать? И так чуть ли не каждый день ему письма таскаю.

— Как — таскаю? — рванулся Колька.

Но почтальон, не отвечая, уже зашагал дальше. Колька побежал в детдом. Открыто в калитку не пошёл — перемахнул через забор со стороны пустыря. Шуганул дремавшего в тени павлина. Кинулся искать дежурную воспитательницу. Время было обеденное. Ребята уже шумели в столовой. Но воспитательницы там не было. Колька сунулся на кухню — одна повариха хлопочет у плиты. Ничего не поймёшь — где может быть в такое время воспитательница и кто сегодня дежурит? Пробегая по коридору, услышал из кастелянской, где на полках бельё и разные вещи, завхоз кому-то выговаривает:

— Ещё за вами три полотенца и наволочка.

Пробежал бы Колька дальше — какое ему дело до полотенец и наволочек, да в ответ:

— Поищите получше и найдёте. Куда же я, по-вашему, их дела? В чемодан, что ли, спрятала? — Это Милы Александровны голос. Обиженный. Того и гляди, заплачет.

А завхоз своё:

— Я этого не могу знать. И искать мне некогда. А вам расчёт, сами говорите, срочно.

— Ах ты боже мой, ну вычтите из моей зарплаты! — Мила Александровна распахнула двери кастелянской, чуть не стукнув Кольку по лбу. Хотела что-то сказать, но Колька перебил её. Стал, загородив дорогу, в узком коридорчике.

— А Кашукову письма были? — спросил и посмотрел прямо в лицо воспитательнице.

— Какие письма? — не поняла Мила Александровна, но выяснять не стала. Сказала досадливо и устало: — Ничего я не знаю. И вообще я тут больше не работаю.

— Как — не работаете? — удивился Колька.

Но Мила Александровна только рукой махнула — не могла же она рассказывать мальчишке, что несколько дней назад она высказала Павлу Ивановичу всё, что думала о нём.

«Этот мальчик — разве он виноват в том, в чём вы его обвинили? — говорила она тогда, взволнованная собранием, на котором обсуждали Кольку Маленького. — И вообще, у нас тут действительно такое делается, а вы… «Дача… Павлины»! Пустые слова».