Попутное поручение
Шрифт:
Павел Иванович, строгий и торжественный, словно на праздник собрался. На нём не белый костюм, как днём, а вечерний — тёмный. Говорит Павел Иванович тихо, так, словно ручеёк журчит. Говорит всё правильно. Что вот страна заботится о детях, всё им дала: и эту дачу у самого синего моря, и сад чудесный.
На веранде тихо-тихо. Только мерно шлёпает море. Сидят притихшие ребята, слушают. Разве не правда это? Правда. И дача-дворец у моря — правда, и сказочный сад. Ничего не жалеет для них родная страна. Утром, когда они ещё спят в своих прохладных спальнях, задёрнутых парусами-шторами, она спешит на работу. Она стоит у жаркой печи, чтобы к утру на завтрак у них был свежий хлеб. Она склоняется у стрекочущих машин — шьёт для них платья и обувь. Вытирая промасленные усталые руки, она озабоченно думает: «Ну, что ещё надо сделать ребятам?» Ей нелегко — ведь она одна заменила им отца и мать.
— …даже павлины, — журчит между тем Павел Иванович. — Но есть такие неблагодарные, — грозно повышает он голос, — которые не ценят. Готовы набезобразничать, поломать, цветы вытоптать. Вот полюбуйтесь, он стоит перед вами.
Стоит Колька Маленький посреди веранды. А тень от стриженой Колькиной головы покаянно лежит на полу. Покачнёт ветерок лампочку под потолком, где комарня крутится, и тень то скрючится, то подползёт к самым ботинкам Павла Ивановича.
— Вот и обсудите, хорошо ли это цветы топтать, красоту нашу портить.
Конечно, нехорошо портить красоту. И все знают, что нехорошо. И сам Колька Маленький знает.
Но ведь он не ломал, он не хотел ничего дурного. И то, что сказал сейчас про него Павел Иванович, несправедливо, как несправедливо многое в этом таком красивом, таком хорошем доме.
Низко опустил Колька стриженую голову с красными оттопыренными ушами, потупил глаза. Ни на кого не смотрит. Не видит Колька, как в углу молодая воспитательница Мила Александровна, волнуясь, мнёт в руках концы газовой косыночки и щёки у неё горят, как Колькины уши. И что-то хочет сказать Мила Александровна, поднимается, потом опять опускается на стул, бормочет:
— Ах, ну что же это! Нельзя так!
Ни на кого не смотрит Колька Маленький. Зато слышит он всё. Вот Лидка Самохина слово взяла:
— Недостойный это поступок! Колька ещё ниже опускает голову.
— О нас заботятся все, и Пал Иваныч, и мы должны, должны… — Что должны, Лидка забыла.
— …быть благодарными и слушаться, — подсказывает потихоньку из-за ребячьих спин, высунув свои кудряшки, Клавдия Максимовна.
— …быть благодарными и слушаться, — повторяет Лидка.
— Правильное выступление! — говорит Павел Иванович. — Я рад, что вы сами осудили недостойный поступок. И мы напишем письмо в тот детский дом, где воспитывался Кашуков, и расскажем о его поведении.
Ребята помалкивают. И только один кто-то, кажется, Ловач, кричит:
— Верно! Напишем!
И снова тихо. Слышно даже, как стукаются об лампочку бабочки и шлёпаются на пол с обожжёнными крыльями. И вдруг раздаётся ещё голос, тоже одинокий:
— Неправильно! Несправедливо!
Это Колька Большой. Но он не мастер говорить, крикнул — и в кусты. А что этот крик — пустое дело!
— Всё, — говорит Павел Иванович, — наше собрание окончено.
И все расходятся.
В спальне сегодня никого из старших. Дежурная воспитательница Мила Александровна, которая должна прийти и проверить, как легли ребята, не пришла. Она в кабинете у Павла Ивановича.
Никто не спит, даже не ложится. Жужжат, спорят. И девочки тут же. В спальню к мальчикам не входят, в дверях толпятся.
— Разве он нарочно?
— И не хулиган он!
— А Лидка-то, Лидка заюлила. Я уж её за платье дёргаю: «Чего вылезла!»
Лидка стоит, под взглядами ребят потупилась. Прячет за спину свои руки в бородавках, помалкивает. Вдруг из коридора кто-то как поднапёр.
— Ой, чего толкаетесь! — кричат девочки. — Это ты, жирный?
В дверях Ловач. Пока тут все кричат да спорят, он небось в столовой опять столы обнюхал. Сегодня почти никто и не ужинал. Компот в стаканах — пей не хочу. Теперь явился. Вошёл, расталкивая девочек:
— А ну, брысь! — и двинул плечом. Привык, что с ним боятся связываться, с таким здоровым.
Но сегодня на ребят нашло. Распалились, кричат. А Ловач, что — Ловач. Сгрудились, напирают. Вон их сколько. Ловач заюлил не хуже Лидки Самохиной. Сгорбил свои жирные плечи, вроде меньше ростом стал. Боком, боком — пробрался к своей постели и сел там в углу, смирный.
А ребята не унимаются, бушуют. Кажется, приди сюда сам Павел Иванович — не отступят.
— Не виноват Колька Маленький!
— Да и не за цветы «го вовсе ругали. Думает, мы не понимаем за что! Мы прекрасно понимаем!
— «Понимаем»! А сами языки на сучки повесили, — укоряет Колька Большой.
— Попробуй скажи! — говорит один из мальчишек.
— Эх, вы! «Скажи, скажи»! — бормочет Колька Большой зло.
Он вдруг вскакивает с кровати, стаскивает свою постель и, волоча по полу одеяло, тащит всё в комнату, сваливает на кровать, где сидит, обхватив руками коленки, Колька Маленький. Отодвинув его, Колька Большой с этой кровати тоже стаскивает постель и несёт на веранду. Стелит Колькину постель рядом с Ловачом и подносит к самым глазам оторопевшего Ловача кулак:
— Вот это видал? А не видал — погляди. Тут его место! Ясно?
Не слушая Кольку Маленького, который бормочет: «Ну зачем ты! Ну чего ты!», Колька Большой подталкивает его за плечи на веранду.
— Вот здесь ложись и спи!
Вечером на веранде хорошо слышно, как волны шлёпают внизу. Колька Маленький вечерами не спит долго. Лежит, заложив под голову руки, и старается представить себе, как сейчас там, в Крестинке…
«Письмо из Крыма! — кричит дежурный. — Ребята, письмо! От Кольки!»