Попутного ветра!
Шрифт:
— Я сейчас неподалеку. Зайти к тебе?
— Да, обязательно! Ох… Нет! — он запнулся. Голос на миг отдалился от телефона, будто Айшан оглянулся.
— Так я не понял, — теперь пришла моя очередь растеряться.
— Нет, подожди…Где ты сейчас? — тон его изменился неуловимо.
— Я? В кафе…
— В каком?
— Да неподалеку… — сначала не понял, что мне не понравилось в голосе Айшана. Потом дошло. Он мастерски умел расположить к себе, и трудно было удержаться, не захотеть с ним поговорить по душам… но сейчас голос звучал напряженно, нервно, ответа Айшан прямо-таки
— Знаешь… сейчас мне пора. Удачи, я позвоню, — я быстро отсоединился. Прислонился к стене и крепко задумался. Как-то неправильно… будто и не Айшан вовсе. Кажется, у него что-то случилось, ничем иным не мог объяснить странную нервозность — а ведь он сам меня звал. Что-то хотел сказать. Что?
Я дал слово себе в следующий раз первым делом найти Айшана.
И снова не решился заглянуть домой. Вел себя как трус… а ведь родителей кто-нибудь да оповестит, что я в очередной раз болтался по городу. Мать после таких новостей наверняка бьется в тихой истерике и пьет сердечные капли, ругая неблагодарного сына, отчим отмалчивается и читает газету по второму и третьему разу — он так всегда поступает, когда не может понять то, что хочет. Когда неприятности врываются в его спокойную гавань.
Но я не мог показаться на глаза им — и Нике… Пусть лучше от других узнают, что со мной все в порядке.
Возле сквера на Радужном толпился народ. Я притормозил, всмотрелся. Что-то происходило — люди отнюдь не молча стояли, крики, гул голосов раздавались по всей улице. Зазвенело разбитое стекло. По машине ударили… Кто опять чего не поделил, и с кем?
Городского патруля не было — но не разорваться же им.
Я остановил Ромашку — почудилось, он взволнованно задышал, потянулся вперед. Люди сбегались к скверу, кто-то нырял с размаху в толпу. Я теперь видел все четко, спасибо Пленке. Движения-вспышки, будто мелькали перед глазами кусочки мозаики, движения собравшихся были как у марионеток — подчеркнутые, неестественные. Женщина закричала. Ярким пятном пронесся перед глазами обрезок трубы, наполовину алый от крови.
Смысла лезть в толчею для меня не было — вмиг окажусь под ногами. А стоять и смотреть казалось довольно гадким занятием, похуже подглядывания в замочную скважину. Поэтому я поехал прочь, ощущая тяжесть во всем теле. Вот так преспокойно уезжать было неправильно… это все-таки мой город. Разве оттого, что перестал быть спокойным и солнечным, он больше не заслуживает помощи и любви?
А Пленка дышала ровно; ей ничего не угрожало, она ничего и не поняла.
Когда я сворачивал на боковую уличку, мимо меня по проспекту пронеслась «Скорая».
В Лаверте стоят церкви разных конфессий. Многоликий, и вместе с тем — удивительно неприкаянный город. Ни одну религию не принимает, как свою.
Бальи на могилах соседствуют с искусственными цветами, сложенные из картона и бумаги птички делят плиты городских площадей и постаменты памятников с алыми свечками-таблетками.
Все перемешалось в одном котле и было не отринуто — отстранено, ровно настолько, чтобы разглядывать исподтишка, мирно и равнодушно.
Я слез с Ромашки, прислонил его к сохранившейся части стены. Кладбище старое, лет пятьдесят уже на нем никого не хоронили. И памятники старые — таких давно не ставят. Сейчас наконец-то построили крематорий, от человека остается урна с прахом. А сверху — столбик, будто пенек: было дерево, а теперь нет.
Вроде как правильно, экономия места — только цинично как-то…
Здесь сохранились полуразрушенные склепы, или надгробия — статуи, барельефы. А карточек не было. Надгробия… на одном из камня проступала фигура женщины, тянулась к солнцу. Скульптор хорошо передал движение — хотелось протянуть руку, помочь подняться. На другом по разные стороны стелы мужчина и женщина стояли, опустив головы… мне показалось, что они испытывали вину друг перед другом. Муж и жена? Интересно, при жизни они друг друга любили?
Я бродил от одного памятника к другому, цепляясь ногами за корни, спотыкаясь — то камень, то выбоина. Глинистая земля, красноватая. Хорошая, чистая земля.
И тихо, только крапивник поет. Пасмурно — будь солнце, наверняка летали бы шмели, вон какой пышный ранний вьюнок! Пахнет медом и жизнью…
Раньше мне казалось, что на кладбище полно людей, просто мы их не видим. А сейчас поражался пустоте. Никого… Просто земля, кусты, камни. Даже таких, как Юла, нет.
Мне отчаянно захотелось хоть с кем-то поговорить. Я в каждый памятник всматривался, и порой мне казалось — на камни прикреплен медальон, вроде тех, что сейчас делают. Только без дат, одни лица. Хоть так познакомимся.
Лица — старые и молодые, хмурые и веселые…
Снимки, не более того.
Людей все равно не было.
А многие боятся ходить на кладбище, даже днем — привидения, мол… мне бы хоть завалященькое, чтобы так тошно не было!
Ничего.
Выражение «взгляд обжег спину» я всегда считал не больно удачной метафорой. Как же! Я оглянулся резко, успел заметить рукав — человек скользнул за угол склепа.
Следят ведь. Не призраки, вполне живые.
То ли я совсем замечтался, хвоста по дороге не заметил, то ли они очень опытные — второе вернее.
Пора.
Я неторопливо зашагал к Ромашке. Хотите узнать, куда я все-таки пропадаю? Сейчас покажу.
Ромашка стоял на месте, я знал, что он никому не дастся. Ну, попросту не поедет… а машина-эвакуатор у них вряд ли с собой. За углом стояла серая «аона». Именно она за мной и направилась, и не отставала, пока я не съехал с внутренней обводной на одну из радиальных трасс. Тогда серая «аона» сменилась темно-зеленой, в первую минуту я ничего не сообразил. Думал, оторвался, даже немного расстроился. Потом, поняв, что «хвост» на месте, приклеенный намертво, принялся развлекаться — повернул назад. Они еще раз сменили машину, на сей раз на светло-серую, марку я на расстоянии не разобрал. Не наша какая-то… И явно поняли уже, что я с ними играю.