Попутного ветра!
Шрифт:
А сам бы я — как?
А вот так. И плевать на «девушке положено обижаться», и на то, что у Ники есть все основания, еще как есть… счастье, что не она на моем месте, что она — живая, теплая, настоящая.
Обнимать ее, чувствовать под руками острые плечи, зарываться лицом в распущенные волосы — как в охапку пушистых одуванчиков, чувствовать, как дыхание щекочет твои щеку и ухо… Запах ее духов, горьковатый, едва уловимый — хвойный лес и свежескошенный луг…
Ника, Никуша…
Она отвечала на поцелуи, лихорадочно, пальцы ее с острыми
Внезапно закаменевшее тело Ники: она отстранилась, сделала шаг назад.
Я невольно качнулся за ней, будто она ниточку липкую тянула к себе. А Ника — еще шаг назад… мы оказались на кухне. Тут я опомнился, остановился, наконец. А то Ника пятилась бы до самого окна.
— Мики, нам надо поговорить.
Вытянулась, строгая, тонкая, серебристая, будто очищенный ивовый прут. Я уже понял…
— Помнишь, ты всегда говорил, что главное — доверять друг другу.
— Помню.
— И ты… по прежнему думаешь, что это важно?
Я опустил веки — да…
— Ты считаешь возможным мне доверять?
— Да, Ника.
— Что у тебя случилось? — явно она не то собиралась произнести. Я сейчас видел маленькую девочку… обрадованную, что все заготовки можно послать к лешему, и что я сейчас скажу нечто важное.
Мне оставалось только головой покачать. Ника отступила на шаг… почти уперлась в подоконник. На подоконнике стояла одинокая чашка.
— А Най? Ты ему рассказал.
— Он тоже ничего не знает.
— Но ты останавливаешься у него. А если ни разу даже не позвонил… я — будто пустое место.
Кивнуть было бы не большей глупостью, чем попытка отмолчаться.
— Ты мне не веришь? Если произошло что-то…
Я упорно рассматривал узоры на чашке. Сине-белые лодочки.
— Ты больше меня не любишь?
Глаз я так и не поднял.
— Понятно.
Она не задержала меня, когда я шел к двери. Только, когда я замер на пороге, почувствовал — она тоже застыла, ждет… Я шагнул в коридор, прочь.
Внутренности выгрызало нечто с тупыми зубами… перетирало медленно. Я свернулся калачиком на кушетке, кажется, вцепился зубами в подушку и пытался молчать. Там, у Ники, вроде удавалось прекрасно. Не помню, что получалось здесь. Но слез не было точно, у меня их вообще никогда не было.
— Иногда помогает ледяная вода, — раздалось над ухом. — Если окунуться с головой.
Адамант стоял, опираясь на притолоку.
Вроде не так близко стоял, а голос был — тут, рядом…
Я прогнал бы его, если бы сумел разжать челюсти. Ангелов всегда прогоняют, тогда на их место заступают бесы. Но на место Адаманта скорее всего не заступил бы никто.
Вряд ли найдется
— Юность прекрасна ко всему прочему отсутствием способности мыслить. Несчастной девушке уж конечно лучше лить слезы у твоего памятника и трогательно таскать к нему гвоздики в день твоей смерти и рождения… глуповато звучит, наоборот привычней.
Я сумел отпустить угол подушки.
Может, ты прав, Адамант. Кроме одного — между людьми протянуты нити доверия. Порою стальные. Если такая нить рвется, попадает прямо по сердцу. Умереть лучше, чем обмануть.
— Смерть — это тоже обман. Расскажи ребенку, почему родители бросили его… почему они где-то, если он — здесь, и хоть весь изойдет слезами, отныне им все равно!
…Ты и мысли читаешь? Когда-то я боялся, что мои мысли подслушают.
— И что мне твои проповеди? На кой они мне нужны?!
Он вздохнул:
— Наивный детский эгоизм. Из-за него — да, не мотай головой! — из-за него ты всю душу вывернул Нике. А хотел ведь как лучше, да? Теперь представь — ты ей открылся. Что дальше?
— Ничего… хорошего ничего. Но ты не ответил — к чему мне теперь всё это? Хочешь сделать из меня святого? Поздно!
— Ты уже заслужил свой нимб. И лавровый венок за глупость.
— В чём это глупость?! — взвился я.
— Например, в том, что ты упорно держишься за некоего монстра, которому служишь домом, а скоро начнешь служить пищей.
— Пленка — не монстр! Она меня спасла!
— Да? И много тебе принесло счастья такое «спасение»?
Я подумал — если я чем-нибудь швырну в Адаманта, он увернется, предмет пройдет сквозь него или попросту сменит траекторию, или же пролетит мимо? А вдруг он позволит попасть в себя, дабы сделать мне приятное? Но такие ясельные выходки, взять и швырнуть… нет уж.
И всё-таки мне полегчало. Может быть, здесь желание сделать чем-то равно осуществленному действию?
Я долго думал потом. Дергаться поздно, но, если не делать этого, мир мой схлопнется до нуля. Наверное, и впрямь эгоизм… но, когда я помогал живым, чувствовал, что и сам живу, что вселенная живых не отторгает меня.
А ты, Рысь — ты ведь порой говорил, что хочешь умереть молодым. Что осточертел мир вокруг, нет смысла двигаться дальше.
Ты сейчас сидишь и смотришь в потолок, на котором узоры похожи на те трещинки, что я вижу на потолке собственной хибары. Тебя окружают стихи, они носятся вокруг, помахивая крылышками, как бледные ночные мотыльки, стукаются о стенки. Достаточно протянуть руку, чтобы один доверчиво ткнулся в ладонь. Но тебе лень.
Ты будешь говорить о тщете всего сущего и пить приторную, терпкую ежевичную наливку, стремясь затуманить голову. Ты наивно веришь, что в состоянии полупьяного бреда узнаешь лучшую жизнь и получишь большие сокровища, нежели те, что окружают тебя сейчас…