Пора ехать в Сараево
Шрифт:
— Скажи мне, ведь ты первый все узнал?
— Что, барин?
— Что станешь убивцем.
— Узнал, но стать не хочу.
— Это я понимаю, дурья твоя башка. Хотя, может, и не дурья. Но я про другое. Как ты дошел? И откуда это было? Просто так сделалось в голове, и все? Фрол вздохнул тяжко и длинно, как бы не по своей воле.
— Не понимаю, барин.
— Не понимаешь или говорить не хочешь?
— Я сказал, сам сказал. Сам.
Василий Васильевич потрепал растительность на лице.
— Ты видишь, я генерал.
— А то.
— Я вошел, ты даже не встал. Значит, что–то
— Виноват и стыдно мне — спал. Тихо, дождик сыпет. В доказательство своего раскаянья Фрол поднялся, опершись кулаками на тускло освещенную столешницу.
— Ладно, пусть. Мне другое не нравится, что я никак не могу тебя уловить, ухватить. Русский народ!!! (
— Русский, ваше благородие, истинный крест — русский. — И бородач мощно перекрестился на иконку.
— Значит, в Бога–то веруешь?
— Ишь ты, как же чтоб не так? — почти восхитился безумием вопроса плотник.
— А вот царь?
— Царь? Царь — он батюшка. И завсегда царь.
— А если его казнят?
— Не понимаю.
— Я тоже не понимаю, брат. И для меня царь есть царь. А я его генерал. Пусть даже бабу глупую полюбил всем сердцем и насмерть. И зря. Но я генерал, и я царский генерал. Понимаешь?!
— Понимаю. И робею.
Василий Васильевич сардонически захихикал.
— А ты, значит, Афанасия Ивановича зарежешь?
— Не хочу я этого.
— Мрачнеешь, но вместе с тем не полностью опровергаешь. Ну, Бог с ним, с Афанасием. А если б ты, Фрол Бажов, такой, как есть, понял, если б вступило тебе в голову, что не его, не либерального помещика Понизов–ского зарежешь, а царя Николая Александровича зарежешь, тогда как?
— Царь — это царь.
— Нет, ты не крути, ты возьми в голову, представь, вообрази: не Афанасия Ивановича, а царя–батюшку. Так же ясно, как Афанасия, только царя. И гостиная, и камин, и часы, только не помещик, а царь.
— Нельзя это и грех. И быть не бывает.
— А Афанасий Иванович, значит, бывает?! Его, значит, можно?! Уже, выходит, ведено?! Кем? Кем велено?!
— Я этого не хочу.
— Но знаешь, что будет?
— Знаю, барин, — Фрол продолжал стоять, и голос его гудел под невидимым потолком, — знаю, очень знаю, но сильно не хочу.
— Но ведь кто–то, не ты, не Фрол Бажов, с тебя и дяди Фани хватит, — какой–нибудь Иван Петров знает уже, заметь, знает, что зарежет царя, как с этим быть?
— Я не знаю никакого Ивана Петрова.
Генерал вскочил, бросился к окну, ударил кулаками по
узенькому подоконнику и заговорил быстро и горячо:
— А представь, Фрол, я, царский генерал… я готов хоть сейчас воевать идти, хоть полком командовать, хоть ротой, я глотку перегрызу всякому, кто заикнется против
монархии и царской фамилии, всякому, кто… так вот, я тоже кое–что знаю. И про себя, и вообще. Что будет война. С германцами, а потом внутри себя. И я пойду на службу, уж не знаю, как это произойдет, понять такое мозг мой не в силах, но пойду–таки на службу к тем, кто царя моего сбросил и из пистолетов расстреляет. Это как, Фрол, а? Я ведь это точно знаю!
— Этого быть не должно, барин, — очень ясным, все понявшим голосом сказал мужик.
— Что значит «не должно»?! Вот хоть ты — не убивай Афанасия, и все! Что тут трудного — не убить, убить–то сложнее. Ан ты все же сделаешь это, ибо неизвестно, что предпринять против этой мысли, против уверенности этой. Застрелиться, что ли?
— Самоубийство грех, — уверенно, причем употребив слово не из своего лексикона, заявил Фрол.
— А царя застрелить — нет? А барина своего зарезать?
— Каждый должен сам думать.
— Уж что–что, а думать мы горазды. Придумать — так нет, ничего толкового не придумывается, а думать… Генерал поднял голову и посмотрел в окошко, прищурился и вдруг захохотал. Весьма громко и истерически.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кто это там стучится в двери первого этажа? Мне отлично известно кто. Великий друг великого немого. Липкий негодяй, склонный к негрофилии, мсье Делес собственной персоной Я знал, что он захочет меня посетить, знал, что он меня выследит, но мне никогда не суждено узнать, каким образом он это сделает и зачем ему нужно. Есть области мира, для проникновения в которые дух мой не предназначен. Впрочем, что это я! О месте моего пребывания мсье Делесу могла сообщить мадам. Какой–нибудь час назад доктор Своло–чек беседовал с нею на мой счет. Надо сказать, более чем неудачно. Мадам не пожелала видеть своего старого, хотя и юного любовника.
Доктор Сволочек (пришло время открыть его настоящее имя — Словачек. Оно исказилось в призме моей юношеской неприязни. Господи, я считал этого милого словака, человека слова, форменной сволочью. Не мог простить ему его поведения в день дуэли. Да, я натолкнулся тогда на его похоронный взгляд и не смог покинуть коляску. Но что заставило доктора смотреть на меня именно так? Он всего несколькими минутами раньше узнал о смерти синьора Лобелло. Исходя из моего поведения в день смерти маэстро, доктор всерьез считал меня причастным к ней. Он видел во мне чадо ада. Этот незримый Лобелло был чем–то вроде провинциального Нострадамуса. Из каких–то древних и дрянных книг он вычитал, что судьба мира решится в городе Ильве в июне 1914 года. Причем руками молодого человека из северной страны Московии. Решится путем убиения этим юношей заезжей франкской актрисы. Можно себе представить, какими чувствами воспылал впечатлительный доктор, когда узнал о моем знакомстве с мадам Евой. Предсказания синьора Лобелло всегда сбывались. 'А тут еще выяснилось, что последнее предсказание есть последнее его дело в этой жизни).
Итак, доктор Сволочек отправился отпирать дверь. Если бы я мог, то остановил бы его. Все, что в моих силах сделать для него, — это назвать его настоящее имя. Грохот переворачиваемого стола и стук падающего тела. Мсье нанес доктору удар рукоятью пистолета в переносицу. Теперь тихо Мсье душит доктора, поваленного навзничь. Душит, душит… Мелкий шум — конвульсирующая нога удушаемого отбросила табуретку. Все. Окончательная тишина.
Сейчас начнут скрипеть ступени, ведущие на второй этаж. Сейчас мы узнаем, сколько их. При жизни я несколько раз брался сосчитать, поднимаясь в кабинет теперь уже тоже мертвого хозяина. Раз, два, три, четыре, пять,