Пора летних каникул
Шрифт:
Через полчаса в приемную протиснулся смущающийся лейтенант, крикнул протяжно:
Товарищи! Военком приказал: которые непризывного возраста,— по домам, ждите особого распоряжения.
Было такое чувство, будто нам надавали по щекам. Я покраснел. Точно так, когда меня два года назад выставили из табачного магазина, хотя я и уверял, что хочу купить сюрпризную коробку отцу на день рождения. Грубый продавец сказал мне тогда: «А ну, проваливай отсюда, байстрюк. Молоко: на губах не обсохло. а туда же — цигарку ему сосать. Катись, пока по шеям не
— Я этого так не оставлю!— кипятился на улице Павка.— Как хотите, ребята, а я этого так не оставлю..
Вилька вытащил из кармана свежие вчерашние «Известия» и объявил:
— Спокойствие, мальчики, без паники. Мы все-таки что-нибудь смаракуем. А сейчас, чтобы охладить ваши оскорбленные головы, я почитаю газету.
Это была удивительная газета— мирная газета первого дня войны... Подготовка к выборам в народные суды... Война в Сирии... Происшествия: некий гражданин Лордкипанидзе сорвался с подножки поезда, но был спасен ловким проводником Буачидзе... В театрах—«Ромео и Джульетта», «Анна Каренина», концерт джаза Цфасмана... Какая-то фабрика принимает заказы на изготовление переходящих красных знамен... С глубоким прискорбием извещают о преждевременной смерти сотрудника артели Лурьи Семена Григорьевича...
Что за дичь! Очень интересно сейчас знать р счастливом спасении гражданина Лордкипанидзе. И что за глупое объявление о преждевременной смерти?! Будто бы смерть бывает и своевременная. «...С глубоким прискорбием извещают о своевременной смерти...» Чепуха. Ересь.
Эта газета вызывала странное чувство; я никогда не бывал за границей, но, наверное, нечто подобное испытывают те, кто впервые проезжают мимо пограничного столба: секунда— и они в новом, неведомом мире.
Ребята приумолкли — и они испытывали такое же чувство.
Уличный репродуктор загремел:
— Сводка Главного Командования Красной Армии за двадцать третье июня тысяча девятьсот сорок первого года...
Появились Шауляйское, Каунасское, Бродское и другие направления... Противник отброшен за госграницу... Уничтожено 300 танков... Захвачено около 5000 пленных... Противнику удалось потеснить наши части прикрытия и, заняв Кольно, Ломжу, Брест...
— Брест— это на границе,— успокоил Павка.— Ничего страшного. Странно, что про Варшаву— ни слова... Что же нам теперь делать, ребята?
Глеб предложил разбиться на четверки. Так легче пробиться к начальству, пристать к эшелону.
Тут же сформировали три группы. Нашу группу пожелал возглавить Павка. Тарас Колесниченко, белобрысый здоровяк, взял на себя вторую. Группа Витьки Зильберглейта выглядела несчастной— сердечники и прочие нестроевики; нам было стыдно смотреть им в глаза. Каждому ясно, что ее создали нарочно, абы отвязаться.
— Ребята, это нечестно,— не выдержал Витька; лицо его сморщилось— вот-вот заплачет.— Ребята!..
— Честно,— сурово сказал Павка.
И мы разошлись, смущенные, с пылающими щеками, словно совершили что-то гадкое.
Больше мы группу Зильберглейта не видели. Близорукие,
Через три дня исчез Колесниченко с товарищами. Родители их метались по городу. Соседи судачили и сокрушались по привычке:
— Ну и молодежь нынче пошла!..
Павка рвал и метал. Его, Павку Корчнова, опередили, натянули нос! Нет, сидеть сложа руки нельзя. Надо действовать.
И мы действовали: отирались в горкоме комсомола, досаждали военкоматчикам — сердитым красноглазым людям, ошалевшим от каторжной работы первых мобилизационных дней. Нам отвечали: «Ждите. Когда понадобится — вызовем».
Мы тихо бесились и ломали головы: как же все-таки Колесниченко удалось дать тягу на фронт?
Между тем острота первых впечатлений, суматошный патриотизм постепенно обретали в наших душах новое качество: еще не было сознания смертельной опасности, но и надежда на скорое взятие Варшавы гнездилась теперь где-то в тайничке сознания, мы стали меньше говорить о войне и нашем долге, зато больше и серьезнее думали о них} мы стали сдержаннее и, пожалуй, чуточку взрослее.
Город привыкал к военной жизни. Школы спешно переоборудовались под госпитали, создавались группы МПВО, почти каждая семья получила по противогазу. Появилось много военных в новых горбящихся на спине гимнастерках. Товарищ из Осоавиахима, прицепив к заду пустую кобуру, ходил по дворам и разъяснял, что фашисты, должно быть, попытаются бомбить Днепрогэс; наша задача — подготовиться к возможному воздушному нападению на «отлично». Что он под этим подразумевал — оставалось неясно.
На стенах .домов пестрели плакаты: «Раздавим фашистскую гадину!», «Победа будет за нами», «Болтун—находка для шпиона!»
По ночам город погружался в чернильную темноту, днем пытался вспомнить о мирной жизни. В кинотеатре показывали фильм «Таинственный остров», кувыркались на цирковом манеже клоуны, бородатые молчуны каменели на берегу Днепра возле удилищ. Небо, чистое, светло-голубое, пело птичьими голосами. Но война все же подминала под себя даже видимость мира.
Война рвалась с газетных листов, хрипела уличными репродукторами, оборачивалась шумливой, еще не растратившей сил змеей у продуктового магазина.
Город наш не бомбили, и это вселяло надежду: скоро произойдет перелом. Все жадно читали сообщения Советского информбюро. Чтение напоминало азартную игру. Наши бомбили Данциг, Кенигсберг, Варшаву!.. Значит, о Варшаве не зря ходили слухи. И вообще наши бьют врага. Пленный летчик заявил: «Воевать с русскими не хотим. Война надоела». Оно и понятно, скоро германские рабочие поднимутся... Ударит Красная. Армия.
Поначалу многие, по крайней мере мальчишки, не сознавали, с какой стремительностью сменяются названия направлений боев: Бродское, Каунасское, Черновицкое... Озадачило появление Минского направления, да и то потому, что отец Глеба получил из Москвы телеграмму-молнию, категорически запрещающую выезд в Минск.