Пора летних каникул
Шрифт:
В душе шевельнулась тревога — дела на фронтах приобретали странный характер. Хотя, впрочем, не военная ли это хитрость — заманить врага, окружить и уничтожить! Под Луцком в танковом сражении участвуют четыре тысячи танков! Силища!! Даже финны отказываются воевать и сдаются в плен... Конечно же, хитрость.
Окончательно убедил нас в этом Павка. Сухолицый, вихрастый, он вбежал к нам в садик, размахивая газетой.
— Вот, читайте!.. Хотя нет, ато на закуску. Сперва вот что... Я записал вас в группу МПВО, будем охранять территорию городского парка и строения. Как увидишь зажигательную бомбу, хватай щипцами
— Здорово, конечно. Это уже похоже на войну. Жаль только — бомбежек нету.
— Так,— резюмировал Павка.— А сейчас слушайте внимательно. Читаю Указ Президиума Верховного Совета СССР о дополнении Закона о всеобщей воинской обязанности...
Мы затаили дыхание. Неужели и нам позволят воевать?.. Да не мотай душу, Павка!
— Военное обмундирование,— торжественно пел Павка, сияя синими девичьими глазами,— выданное лицам рядового и младшего начальствующего состава, призванным в Красную Армию и Военно-Морской Флот по мобилизации и по очередным призывам и отбывшим на фронт, переходит в их собственность и по окончании войны сдаче не подлежит..
Павка умолк.
— Ну, каково, а?!
— Что — ну? Дальше читай.
— Все. Дальше подписи... Сами знаете, чьи. Глеб разозлился:
— Ну и Павка! Отличился. Думаешь, мы из-за обмундирования воевать хотим? Дубина.
Мне тоже стало обидно. Вот так Павка! Лишь Вилька отнесся к нему с добродушной иронией, сказал:
— Гражданин полководец, что касается шмуток, Вилен Орлов в них не нуждается. Я лично просто так, задаром желаю отличиться.
Павка не спеша пригладил вихры, произнес сочувственно:
— С кем я связался? Ваша неспособность видеть .дальше, собственного носа приводит меня в отчаяние. При чем здесь какие-то шмутки? Сколько, по-вашему, может проносить боец обмундирование во фронтовых условиях?.. Ну месяц... от силы — два. Поняли, в чем суть?. Живее шевелите мозговыми извилинами!
Мы, .наконец, смекнули, куда он клонит. Восторгам нашим не было предела.
— Ты — гений, Пашка,— объявил Глеб. Вилька и я охотно подтвердили: Пашка — гений.
— Ну уж...— смутился Корчнов.— Скажете тоже. Я еще вчера вечером задумался, когда по радио итоги семидневных боев передавали. Фашисты потеряли полторы тыщи самолетов и две с половиной тыщи танков. Еще недели две-три, а дальше что? Палками будут воевать? Наши их заманили, а потом ка-ак вдарят, окружат,— гитлерята и лапки кверху.
Павка подпрыгнул, сорвал черешневую сережку, пожевал, сморщился.
— Кислая еще... Значит, ребята, насчет МПВО — это железно. Послужим, осмотримся, наберемся опыта, всевобуч пройдем быстренько — и на фронт. У меня план разработан. Вот только бы обмундировку раздобыть. Без нее трудно.
Вилька оживился.
— Обмундировку беру на себя... Ты, Глебчик, не пронзай меня смертоносным взглядом. Довоенный Вилька отдал концы. Завязано. Я все по-честному. Кой-какое барахлишко у меня есть? Есть. Я обращаю его в денежные знаки, подделка которых карается законом... Ну в общем все будет, как полагается: товар — деньги—товар.
— В остальном положитесь на»меня!—Павка ликовал.— Сработаем,. как по нотам.
Глеб молчал, молчал и ошеломил:
— А родителей... Родителей "не жаль? Волноваться будут.
Мы погрустнели. Я представил себе картину: мама просыпается и видит — кровать пуста, на столе записка! Мама хватается за сердце, расталкивает папу. Они, конечно, не станут кричать и валяться на полу в истерике. Они у меня не такие. Но, говорят, когда переживают скрытно, нутром,— это еще больнее. И без того мама — милая моя маленькая, тихая мама!—седеет, серые глаза поблекли, морщины вокруг них паутинятся. Да и папа уже не тот, не довоенный. Сутками на работе пропадает, приходит злой, усталый. Злой — это потому, что и его на фронт не пускают, я об этом догадываюсь. И изменился он как-то очень быстро. Вдруг обнаружил я у него лысину. Все время ее не было, а вчера появилась. Вот тебе и хваленые папины кудри!
Имею ли я право причинять горе родителям?.. Нет, конечно. Они поймут, обязательно поймут: их сын ушел выполнять свой долг. Они должны гордиться мной.
Я сознавал, что лишь прикрываюсь словом «долг» как щитом. Поэтому угрызения нечистой совести давали о себе знать: «Долг! Врешь, братец. Ты еще толком не понимаешь, что такое — долг. Был бы уверен, что война протянется год, не суетился бы. Просто боишься прозевать настоящую военную игру. Честолюбие заедает, мол, такой удачный случай храбрость свою показать. Такого случая больше не сыщешь. И потом... как приятно будет рассказывать в Театральном институте: «Когда мы штурмовали Берлин...»—«Как, ты был на войне?!— девочки-студентки смотрят на тебя круглыми восторженными глазами.— Сколько же, Юра, тебе лет?» А ты в ответ небрежно бросаешь: «Семнадцать с половиной. А на фронт я ушел добровольцем...» Вот ты какой гнус, Юрка. Долг, конечно, долгом. Но ты ведь главным образом о медали мечтаешь. И об ордене. Только в этом даже самому себе признаться боишься».
Ребята, видимо, думали примерно о том же. За исключением Павки. Этот, я уверен, считает унизительным думать о наградах. Для него возможность повоевать — уже награда. Вот и сейчас Павка, скептически улыбнувшись, нарушил молчание:
— Вояки, патриоты! Тошно смотреть. Особенно он ополчился против Вильки.
— Ну еще можно понять этих двух героев. Боязно им мамкину юбку из рук выпускать. Но ты, Вилька, чего нос до полу свесил? Один-одинешенек, что хочешь то и делай.
Вилька хитро прищурился.
— А я за компанию. Задумался — и так мне грустно стало! Вдруг убьют—кто тогда плакать будет? Обидно.
— Не убьют,— заверил Глеб и изложил свою новую теорию.— Война — это как государственный беспроигрышный займ. У меня целая кипа облигаций. Все беспроигрышные, а двадцать пять тысяч никак не загребу. И не видел счастливцев, которые отхватили четвертак с тремя нулями. На войне погибнуть — все равно, что...
— Двадцать пять тысяч карбованцев прикарманить!— чуть ли не плача от смеха, заорал Вилька.— Браво, товарищ Аристотель. Вот это называется выдал!..
Мы катались по траве, держась за животы. На этот раз Глеб превзошел самого себя. От избытка чувств мы навалились на нашего «теоретика» и устроили «кучу-ма-лу». Глеб рычал, отбивался, разбрасывал нас в разные стороны, а мы все налетали и налетали. Наконец он взмолился:
— Хватит, ребята, сдаюсь...
Взмокшие, тяжело дыша, мы повалились в траву и с наслаждением «доедали» Глеба.
— Слышь, философ, если башку оторвут — какой это выигрыш? Тысяч десять, а?
— А в мягкое место угодит?