Порфира и олива
Шрифт:
Неожиданно грубо судья оттащил фракийца назад и увлек в дальний угол:
— Слушай меня: повторяю тебе, ты больше ничем не в силах ей помочь. Впрочем, я тоже. Я зашел так далеко, как только может позволить себе честный префект. Если я ее отпущу, присутствующие здесь стряпчие тотчас донесут о моем поведении. Тогда в опасности будет моя должность, мое будущее, моя жизнь. Ты это понимаешь? Она уступит. Должна уступить. Это последняя возможность спастись.
Калликст поднял на своего друга взгляд, полный отчаяния,
— Хорошо, исполняй свой долг... И пусть все боги, сколько их ни есть, простят нас.
Он ринулся к бронзовой двери, выскочил в огромный коридор, освещенный факелами на подставках, и побежал по нему куда-то.
Теперь он был здесь, скорчился у подножия лестницы, словно затравленный зверь.
Стиснул голову руками, в ушах по временам отдавались, как в кошмарном сне, то голоса ликторов и стряпчих, то шум передвигаемых предметов и какие-то стоны — стоны Флавии вперемешку с бранью Фуска:
— Да разве ты не видишь, что мы тебе желаем только добра? Что значит палочка сожженного ладана в сравнении с жизнью?
— Я благодарна тебе за милосердие, префект. Избавь себя от угрызений...
— Но почему? Почему?
— Ради моей души и душ моих братьев.
За этим последовало молчание, потом приказ:
— Ликторы, пускайте в ход тиски!
Вновь леденящий лязг металла и вдруг — нечеловеческий вой, за ним душераздирающий стон и какие-то невнятные слова:
— Господи, прости их.
— Ты с ума сошла? Где этот господин, которого ты призываешь? В трупе твоего товарища? В этой крови, которая льется из твоих ран, пятная пол? В твоих вырванных ногтях?
— Я молюсь за тебя, префект...
— Тем хуже... Кипящее масло и соль на раны.
Истошный вопль сотряс каменные своды.
Тогда, теряя последние силы, Калликст сжал ладонями виски и бросился вверх по лестнице, ведущей на вольный воздух.
В ближайшей термополии, не столько облокотясь, сколько обвиснув на стойке, Фуск наливал другу уже четвертый кубок массийского вина.
— В жизни не встречал подобного упрямства. Никогда! Это почти ужасает. Когда палач бередил ее открытые раны, она еще находила в себе силы обращаться к своему богу!
— Но ты-то... Я пришел к тебе умолять спасти ее, а ты ее раздавил, покалечил и, в конце концов, приговорил к растерзанию. Какая ирония...
Фуск возразил искренне, устало:
— Я уже объяснял тебе, каково мое положение. Но, вероятно, можно будет подкупить кого-нибудь из тюремщиков, чтобы передал ей цикуту.
— Я говорю тебе о ее спасении, а ты в ответ твердишь о смерти!
— Значит, ты предпочтешь, чтобы ее бросили на съедение тиграм и леопардам?
— Но если ты предполагал нарушить правила, чтобы облегчить ее конец, полагаю, должна быть возможность сделать это, чтобы помочь ей бежать!
— Ты отдаешь себе
— Вполне. Беззаконие во имя спасения жизни, которую хочет погубить абсурдный закон!
— Даже если предположить, что мы рискнем на столь безумную попытку, знай, что это предприятие обречено на провал.
— Почему?
— Сейчас твоя подруга уже, без сомнения, в пути — ее везут во Флавиев амфитеатр. Чтобы вытащить ее оттуда, нам понадобилось бы сообщничество не только какого-то тюремщика, но и сторожей, беллуариев, возничих и гладиаторов. В результате о наших планах проведает столько пароду, что это быстро дойдет до сведения стражи. Кончится тем, что мне самому придется занять на арене место твоей возлюбленной! Нет, ты уж мне поверь, найдется способ получше.
Калликст нетерпеливо уставился на него.
— Добиться императорского помилования. Отныне один лишь Коммод может спасти твою подругу.
Теперь уже не я, а ты сам теряешь рассудок. Во имя каких таинственных причин император согласится вмешаться, если речь идет всего лишь об участи рабыни?
— Кое-кто мог бы его уломать.
— Ты?
— Нет, я не настолько влиятелен. Чего не скажешь о Марсии, его фаворитке.
Калликсту показалось, что он ослышался.
— Он мне сам говорил, что Амазонка несколько раз вмешивалась, вставая на защиту приговоренных. Особенно христиан!
— Марсия? Ты уверен?
— Абсолютно. К тому же ходят слухи, что она и сама христианка.
Калликст уставился на свой кубок с вином. На его лице проступило какое-то новое выражение. В памяти ожил голос императорской наложницы: «Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение».
Глава XXIV
Когда последние верующие покидали виллу Вектилиана, заря уже окрасила небосвод над холмами в нежно розовый цвет. Люди расходились торопливо, маленькими группками, факелами и греческими лампами освещая себе путь по темным ухабистым улочкам града, признанного властителем мира.
Ворота богатого жилища оставались широко распахнутыми, так что можно было заглянуть во внутренность атриума, где задержалась одна пара. У мужчины на плечи была накинута темная хламида, под которой скрывался белый далматик. Женщина, спрятав под шалью свои пышные волосы цвета воронова крыла, склонилась над бассейном имплювия, омочила пальцы и потерла ими глаза.
— Что-то не так? — удивленно спросил се спутник.
С извиняющейся улыбкой Марсия обернулась к нему:
— Ничего, Иакинф. Но эта свежесть, царящая здесь, так не похожа на обстановку императорского дворца, что мне, порой, как сейчас, хочется никогда больше туда не возвращаться.