Порог
Шрифт:
«Как хорошо, что я ничего не сказала про Петину двойку», — думает Тоня.
Внезапно Николай Семенович встает.
— Заходите… Буду премного рад.
И опять на губах усмешка. Наплевать ему, что о нем думает Тоня. Кто она? Девчонка.
Когда Тоня уходит, Николай Семенович стучит в окно, подзывает сына.
— Петька, подай мне сюда дневник.
45
— Ты меня звал? — спрашивает Тоня.
— Да, звал.
Черная настольная
— Я хотел тебя спросить, — говорит он.
— О чем же?
— О том, как быть дальше. Ты думала об этом?
Тоня молчит.
— Я тебя не понимаю, — продолжает Борис. — По-моему, ты даже не сердишься. Может быть, тебе нужно, чтобы я попросил прощения? Могу даже на колени встать. Хочешь, встану? Только это смешно.
— Не надо. Это, правда, смешно.
— Тоня, я никак не могу поверить, что у тебя ко мне не осталось никакого чувства.
Тоня опускается в большое мягкое кресло. Да, поговорить надо. Сколько уже раз она уклонялась от решительного объяснения. Боялась оказать что-то такое, чего нельзя будет поправить. Она все ждала, что что-то изменится.
— Чувства? — Она подыскивает слова. Нужно, чтобы он понял, что именно она чувствует. Но ведь о чувствах так трудно говорить. Если б он сейчас вышел из-за стола, который их разделяет, приблизился, обнял ее или даже только взял за руку… Тогда, может быть, нашлись бы нужные слова. — Чувство осталось, — произносит Тоня с трудом. — Его никуда не денешь… И ты это знаешь. Не так это просто. И думаю о тебе. И просто плохо без тебя. Но все это не так, как раньше.
Тоня умолкает.
— Ну, говори, говори, — просит Борис. — Что же именно не так?
— Я уже не люблю тебя так, как прежде. И, наверно, это от меня не зависит.
— Но что изменилось?
— Все изменилось. Ты вот говоришь: «просить прощения». Дело хуже… Что-то сломалось. Ты считаешь, что все можно починить, наладить… Не знаю… Раньше я верила, что ты честен и смел. И думала: «Что бы ни случилось, ему можно верить». А теперь я уже не могу так думать… И не только со мной, ты и с ней был нечестен. Ты ничего не написал ей обо мне. И она надеялась. Разве это не жестокость? И это же самое заставляло меня думать, что ты хочешь вернуться к ней.
— Ты и сейчас так думаешь?
— Нет, конечно, но я поняла, что ты вовсе не смел, что ты боишься правды. Затем я считала тебя добрым. Но вспомни, как ты выступал на педсовете, когда Митю хотели исключить… То есть ты хотел. И первого сентября ты даже не подумал спросить меня, как я провела уроки. Это мелочь, конечно… Или вспомни, как ты крикнул мне: «Цену себе набиваешь».
— Мне стыдно, — перебивает Тоню Борис. — Очень стыдно… Слушай, малышка, а не начать ли нам все сначала? Представим себе, что ничего не было.
— Нет, Боря, что было, то было. Предположим, я вернусь к тебе. А дальше что? Разве я смогу забыть, что на свете есть Фрося и Колюшка? И ты их не забудешь. И я боюсь, что ты уже никогда не станешь для меня тем, чем был. Мы сами виноваты. Была любовь, а мы ее искалечили. Или еще… Почему ты не хотел иметь ребенка? Ты ведь знал, как мне этого хотелось. Но тебе не было дела до меня. Тебе хотелось жить удобно. Пеленки, бессонные ночи — разве это легко?
— Тоня, — говорит Борис тихо, — но ведь еще не поздно. Пусть будет ребенок. Нам не по сто лет.
— Вот видишь, ты опять не хочешь меня понять. Теперь все сложнее. Я не уверена, сможем ли мы быть счастливы и уважать друг друга. А жить и мучиться — стоит ли?
— Так что же делать?
— Давай не спешить. Может быть, и правда, надо начинать все сначала. Снова привыкать друг к другу.
— Но ты избегаешь меня.
— Так же, как ты… Слушай, сюда идут… Но ты понял меня?
— Да, понял…
В кабинет входит Евский. Он замечает, что между директором и Тоней что-то происходит. Оба взволнованы.
— Извините. Я помешал?
— Нисколько, — поспешно произносит Тоня и боком выскальзывает за дверь.
«Вот нелегкая принесла его», — думает Борис.
Евский по-стариковски устраивается в мягком глубоком кресле, вытягивает ноги, кладет руки на подлокотники. Он устал. Ему бы уйти на квартиру, где он остановился, но он вспоминает о клопах. Неужели и сегодня они не дадут ему спать? Лучше бы, конечно, остановиться у Зарепкиных, и Полина Петровна предлагала, даже уговаривала, но он еще в самом начале своей инспекторской деятельности положил себе за правило — ни в чем не зависеть от своих подчиненных.
Да, именно сейчас надо поговорить с Борисом Ивановичем. Евский все откладывал этот разговор, но дальше откладывать некуда. Завтра нужно быть в РОНО. Правда, судя по всему, кое-что уже уладилось, но все же нельзя уехать, не поговорив. Он не собирается предпринимать что-либо конкретное, но он обязан высказать к происшедшему свое отношение. Чтоб никто не думал, что он молчаливо одобряет аморальные поступки.
Евский вздыхает и произносит:
— Недавно я был в Клюквинке.
— Да? — небрежно откликается Борис.
— И беседовал с Ефросиньей Петровной.
— Любопытно.
Евский твердо его поправляет:
— Любопытного тут мало.
Надо, чтобы эта беседа сразу приняла нужный тон. Если он, Евский, покровительствует этому молодому директору, то это вовсе не значит, что тот может принимать в разговоре с ним игривый тон.
— Я выяснил, что вы не живете с ней уже второй год. Не так ли?
— Да.
— Посылаете ей определенную сумму денег по обоюдному соглашению. Так что в этом отношении к вам претензий нет. Меня интересует другое — почему вы, вступая в определенные отношения с Найденовой, не позаботились оформить развод с законной супругой?