Порою блажь великая
Шрифт:
Потому что, несмотря на все эти такие приятные забавы, что-то было наперекосяк. Он не мог сказать точно, что именно, но после многих дней отрицания этого факта вынужден был нехотя признать: да, они с миром никак не могут прийти к взаимопониманию. И это обстоятельство угнетало его.
Где-то дальше по улице оркестр затрубил марш, изрядно фальшивя, и Хэнку казалось, будто эти сбивчивые литавры колотят прямо по ушам, вбивая в них свою сияющую медь. Мне тоже не помешала бы соломенная шляпа, подумал он и сдернул одну такую с головы первого подвернувшегося прохожего: размер, кажется, был что надо. Обесшляпленный бедняга уставился на обидчика с открытым ртом, но, оценив выражение лица Хэнка, тотчас вспомнил, что дома у него лежит на комоде другая шляпа куда лучше прежней. Хэнк поставил мотоцикл у шеста, на котором, поникнув в безветрии зноя, висел флаг, и зашел в бакалею взять кварту холодного пива. Он потягивал пиво, не доставая бутылку из бумажного пакета, а просто стиснув за горлышко, и
Он видел те же самые лица с теми же самыми выражениями в каждом городке и городишке от самого Нью-Йорка. «Все дело, — сказал он сам себе, — просто в жаре. И в Мировой Ситуации». И все же, почему эти люди, все, кого он встречал, почему они все нервничали, суетились, будто спешили к некоему смутному, но великому событию, в вероятность наступления которого, впрочем, в глубине души не верили? Либо же имели такие потерянные физиономии, будто это событие только что ускользнуло у них из-под носа? Их настороженная многозначительность раздражала его. Черт возьми, да он только что вернулся из операции, которая унесла больше американских жизней, чем Первая мировая война — и лишь затем, чтоб в любезном отечестве, ради которого рисковал собой, застать «Доджеров» в упадке, мороженые яблочные пироги, точняк как мама когда-то пекла, в каждом супермаркете, и кислую вонь повсюду. Да плюс к тому — сугубая международная озабоченность в голове у каждого из этих Простых Американских Парней, которых он только что спас от коварной коммунистической угрозы. Что, черт возьми, происходит? Во всем этом было нечто отчаянно неестественное, и само небо казалось сделанным из фольги. Что с людьми-то стряслось? Он не припоминал, чтоб в Ваконде люди хоть когда-нибудь были такими — такими в воду опущенными, такими взбудораженно-чесоточными. «У наших ребят с Запада — у них есть стиль… стерженек в них есть». Но он все дальше ехал на запад — Миссури, Канзас, Колорадо, — умываясь засушливым воздухом прерий, не видел ни малейших признаков того самого стиля и стержня и нервничал все больше. «Жара — и вся эта муть заморская! — пробовал он диагностировать причины социального недуга. — Вот в чем дело-то». (Но как оно докатилось до каждого городка, где я бывал? Охватило всех — от младенцев до глубоких старух?) «И к тому же влажность, конечно», — неуверенно добавлял он. (Я чувствовал, что скоро с ума свихнусь от этого нездорового ажиотажа, и мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтоб не врезать по какому-нибудь из этих обугленных солнцем рыл и не заорать: проснитесь, болт вам в задницу, проснитесь и оглянитесь вокруг! Вот он я, вернулся из Кореи, где рисковал шкурой, спасая Америку от коммуняк!.. Проснитесь — и пользуйтесь тем, что я для вас сохранил.
Мне вспомнилось это, этот порыв врезать хоть кому-то по морде и встряхнуть его, потому как я знал, что это самый опасный и нежелательный из моих порывов… теперь, когда вернулся малыш. Обычно это естественная моя реакция на то самое чувство нездоровой суеты и всеобщей опухлости вокруг. И стоило мне подхватить эту опухлость в своем путешествии на байке по стране, как оно не замедлило излиться на одного зубоскала в баре. В том самом городе, где я встретил Вив. Здоровый парень, под два метра — ну и я не промах. Он сострил что-то насчет армии, приметив на улице бухого солдатика. И я сказал ему, что кабы не тот солдат — он, возможно, снег бы в Сибири убирал, а не сидел бы сейчас здесь и не макал свой уродский нос в пиво… Он в ответ покатил на меня, дескать, я — типичный продукт пропаганды Пентагона. Я ему заметил, что сам он продукт чьего-то пищеварения, и не успели мы опомниться, как увязли в дискуссии по уши. С тех пор я поумнел. Я и тогда-то понимал, еще до того, как мы сцепились, что этот хмырь подписывается на журнальчики вроде «Нэйшн» или «Атлантик», а то даже и читает их, и потому в словесном поединке я и одного раунда против него не выстою. Но я тогда слишком основательно залил глаза, чтобы держать на замке рот. И все вышло так, как обычно со мной бывает, когда я схлестываюсь в споре с тем, кто и во сне помнит больше, чем я наяву. Я не по делу, но от души выговорился о своем отношении ко всяким штатским заморышам — и не знал, чем закончить. Сидел дурак дураком: в крови адреналин кипит, губы шлепают по воздуху, как лопасти вертушки — а лететь-то и некуда. Нет чтоб просто отвалить от этого хмыря — но я не из такого теста слеплен. Исчерпав все слова, я прибег к другим средствам, надежным и проверенным.)
Он шел по тротуару этого колорадского городка, по-жучиному гудящего своей ярмаркой, и медь оркестра громыхала в его ушах, и его гнев вздымался вместе с ртутью в термометре. Его почки ныли после долгой тряски на
Когда же тот загорелый бродяга в баре, в цветастой рубашке, расстегнутой во все волосатое брюхо, вздумал тихо-мирно обсудить некоторые издержки внешней политики — для Хэнка это была последняя капля; (и вот как мне следовало бы не встревать в спор с парнем, который явно мог завалить меня фактами и цифрами, так и ему лучше было бы не пререкаться с парнем, который явно готов вытрясти из него требуху…). Через десять минут от начала дискуссии Хэнк ругался на эти красно-белые тряпки и скрипучий школьный оркестр уже через прутья решетки. (Тот день я закончил, прохлаждаясь в местной кутузке.)
Он рычал на этот оркестр, пока не осип и не смутился под взглядами толпы здоровяков, собравшихся под решетчатым окошком. Тогда Хэнк гордо удалился на нары, в сценическом облаке пыли, озаренный софитами солнца, бьющего сквозь прутья. Он улыбался. Ему все же удалось устроить форменный спектакль, который стал гвоздем программы этого ярмарочного дня. Из-за окошка все еще доносились отголоски эпической истории побоища, пересказываемой снова и снова счастливыми очевидцами. За какой-то час он подрос на шесть дюймов, обзавелся страшным шрамом на лице, и целых десять крепких мужиков еле-еле совладали с его хмельной яростью. (Конечно, это чувство не могло быть долгим. По сути, все мое раздражение, накопленное за поездку по стране, разрядилось с первым же ударом в репу этого парня в Рокки-Форде. Поэтому я не так уж и возражал против небольшого и законного отдыха. И там же я впервые увидал Вив, в этой каталажке — но это уж другая история…)
Хэнка разбудил легкий стук по прутьям решетки. В камере царила духота, он буквально плавал в собственном поту. Первые пару секунд решетка колыхалась фантастическим миражом, потом прутья распрямились. За окошком стоял коп в хаки, с темными пятнами пота под мышками. При нем был и давешний турист, помятый Хэнком, — с фингалом на опухшем загорелом лице. За ними мелькнула какая-то девушка, зыбкая и полупрозрачная в знойном воздухе, мелькнула, будто некая зверюшка, робко скользнувшая по периферии зрения.
— По документам, — сказал коп, — ты только что из-за океана?
Хэнк кивнул, стараясь улыбнуться, силясь снова поймать взглядом эту девичью фигурку. Жужжание какого-то жука в ветвях яблони за окном вспарывало зной.
— Ты служил в морской пехоте, — будто информировал его турист, слегка ностальгически. — Я сам на Тихом служил в Войну… в боях-то побывал?
Хэнку понадобилась секунда, может, чуть меньше, чтобы оценить происходящее. Он уронил голову. Покаянно кивнул. Закрыв глаза, помассировал переносицу пальцами.
— Как там было, — интересовался турист, — в этой корейской заварухе?
Хэнк ответил, что пока не может об этом рассказать.
— Но почему я? — спрашивал турист, будто бы готовый разреветься. — Почему ты именно на меня наехал?
Хэнк пожал плечами, откинул прядь пыльных волос, лезущих в глаза.
— Наверно, — тихо пробормотал он, — потому что вы там были самым крупным.
Он брякнул первое, что вступило в голову, — «Простите, мистер, но вы были правы», — но, говоря это, понял, что озвученная причина недалека от истины.
Коп с туристом уединились в дальнем углу и, пошептавшись, вернулись, чтобы объявить о снятии обвинения с условием, что Хэнк извинится и уберется со своим драндулетом из города до заката. Выражая свое сожаление, Хэнк снова заметил этот зыбкий призрак, скользнувший на заднем плане. Выйдя, он остановился у раскаленной добела оштукатуренной стены полицейского участка, сморгнул на солнце, принялся ждать. Он знал, что девушка остро сознает его присутствие. Осознает, как всякая женщина, что не оборачивается на твой свист за спиной. Такой женщины можно добиться. Через несколько мгновений девушка показалась из-за угла, встала перед ним, и силуэт ее колыхался в мареве, исходящем от оштукатуренной стены. Она спросила, не желает ли он где-нибудь принять ванну и расслабиться. Он спросил, есть ли у нее такое место на примете.
Той ночью они занимались любовью за городом, на соломенном одре в кузове пикапа. Их одежда лежала рядом, на берегу грязного озерка, устроенного для купания местными мальчишками, которые просто запрудили оросительную канаву. Слышался плеск воды, что сочилась через дамбу, и лягушки на всю округу пели друг другу серенады. Раскинувшееся поблизости хлопковое поле усып'aло их нагие тела пухом, будто кутало в теплый снег. Это колокол Хэнка — все громче, все явственней…
Пикап принадлежал дяде девушки. Она одолжила его, чтобы скататься в Пуэбло в кино, а вместо этого заехала в бар, где дожидался Хэнк. Он последовал за ней в поля на мотоцикле. И там, нежась в сладковатом соломенном дурмане, предоставив голый живот отсветам звезд, он принялся расспрашивать девушку: откуда она? Чем живет? Что любит? По опыту он знал, что женщины приравнивают такого рода беседы к некой особой разновидности платежных средств; он послушно уступал, изображая интерес: