Порою блажь великая
Шрифт:
Хочется съежиться до самого ядрышка тепла, но грохот гипса Генри пушечным снарядом пробивает темную броню. «Проснись-встряхнись!» — слышится его боевой клич вслед за первым таранным штурмом двери: Бум! Бум! Бум! И затем:
— Проснись-встряхнись! Бодрей-веселей! Ноги не держат — ползи ползком, хи-хи-хи!
За чем следуют более настойчивые бумы, сопровождаемые тонким, ехидным хихиканьем:
— Мне нужны трелевщики, мне нужны рулевщики! А также лесовальщики, подавальщики и щеконадувальщики! Якорный бабай, мне не сварить каши без топора и мужиков при нем!
Якорный то же самое: мне не уснуть без тишины!
Дверь снова сотрясается. Бам-бам-бам.
— Малыш? — Дом ходит ходуном. — Малыш!
— Свет — это бред, — пробормотал я, уткнувшись в подушку. Вокруг по-прежнему было темно, как в утробе Отелло, но сенильный имбецил в любой момент мог сподобиться подпалить дом, в качестве профилактики против всяких лежебок, малодушно прячущихся за нелепым утверждением, что кромешная ночь предназначена для сна. В хаосе пробуждения первое обзорное впечатление от этого утра оказывается таким же сбивчивым, как давеча, ночью: снова я могу определить свое место в пространстве, но не во времени. Кое-какие факты очевидны: мрак; холод; громыхающие ботинки; стеганое одеяло; свет из-под двери — все это обрывки реальности, но я никак не могу прилепить их ко времени. А обрывки реальности без клея времени дрейфуют беспорядочно, в них не больше проку, чем в бальзовых обломках модели аэроплана, разбросанных на ветру… Я в своей старой комнате — да; во мраке — безусловно; холодно — очевидно, но что за время?
— Почти четыре, сынок. — Бумп-бумп-бумп!
Нет, не сколько времени, а что за время? Год-то какой? Я пробую собрать воедино обстоятельства своего прибытия, но за ночь они совершенно расклеились, и их слишком размашисто разбросало во мраке. На самом деле, почти две первые недели моего пребывания там ушли на сбор этих разрозненных обломков — больше, чем на склеивание их в каком бы то ни было порядке.
— Эй, сынок, чего ты там делаешь?
Отжимаюсь. Латынь учу. Танцую танго.
— Ты проснулся, или где?
Киваю. Громко.
— А чего телишься тогда?
Мне удалось промямлить нечто, что не только успокоило его, но и потешило: он зашаркал прочь по коридору, мерзко хихикая. Но я не смел нырнуть обратно в теплый сон, пользуясь его уходом. Меня осенило: от меня на полном серьезе ждут, что я встану, выйду в морозную ночь и буду работать! И осознав это, я повторил его вопрос: «Что я тут делаю?» До того момента мне удавалось уклоняться от этого вопроса, раскрашивая его в юмористические тона, как показано выше, или же отвечая на него абстрактными фантазиями, вроде героического «дотягивания» или праведного «низвержения». Но теперь, когда мне прямо в лицо светила перспектива чертовой работы — да еще в четыре утра? — я уже не мог увиливать от ответа; и каким же он будет? Но я был слишком сонным — какой уж тут правильный выбор? — а потому решил было подоткнуть этот вопрос под подушку и снова придавить сверху головой. Однако старина полтергейст явился опять, грохоча уже внутри моей черепной коробки, и сделал выбор за меня.
— Вставай, мальчик мой! Очнись-встряхнись! Пришло время оставить свой след в истории.
Ли резко вскакивает с кровати… Не рискуя спровоцировать новый его визит, я поднялся на ноги… он угрюмо смотрит на дверь, его щеки горят от одной мысли… и подумал: «Да, Лиланд. Если уж ты хотел до кого-то дотянуться — самое время начать хотя бы потягиваться…»
Я оделся и проковылял по ступенькам на кухню, где мои домочадцы уже вовсю нависали локтями и лбами над яичницей с оладьями. Они поприветствовали меня, попросили к столу, разделить с ними хотя бы финальную четверть трапезы.
— Мы тебя ждали, Ли, — заявил Джо Бен с комканой ухмылкой, — с собачьей верностью: как одна собака другую у миски ждет.
На кухне было поспокойней, чем вечером: трое отпрысков Джо Бена ютились на деревянном ящике у плиты, углубившись в комиксы; жена Джо скребла сковородку проволочной щеткой; старик Генри мастерски, управляясь одной рукой, обрекал пищу на растерзание своим зубным протезам; Хэнк слизывал сироп с пальцев… классический американский завтрак. Ли с трудом сглатывает, выдвигает стул, надеясь, что это его место. Тут я заметил отсутствие неуловимой лесной нимфы Хэнка.
— А где твоя жена, Хэнк? Что, до нее Генри еще не добрался со своим «проснись-встряхнись»? — Он сидит, стараясь держать спину прямо и излучать любезность, надеясь произвести лучшее впечатление, чем за ужином…
Хэнк, похоже, слишком поглощен своим занятием. Он замешкался с ответом, и в эту паузу встрял Генри. Его лицо отрывается от тарелки, подобное чугунному люку водостока.
— Ты про Вив, что ли? Да нет, слав-те-господи, Лиланд, она выпархивает из постельки куда раньше, чем мы, мужики, и пальцем пошевелим. Как и малютка Джен. Нет, Вив уж давно на ногах, сварганила завтрак, вымыла полы, отшелушила бушель бобов, соорудила бутерброды на вынос. Уж не сомневайся: я научил пацана, как баб воспитывать, черт возьми! — Он хихикает, подносит чашку ко рту, и целая оладья исчезает в кофейном мальстреме. Громко рыгает и откидывается назад, окидывает взглядом кухню, будто в поисках отсутствующей дамы. Посреди его лба третьим глазом сияет яичный желток. — Думаю, она где-то здесь, поблизости, если тебе охота знакомиться…
— На улице, — угрюмо уточняет Хэнк, — корову пошла проведать.
— А почему она с нами не ест?
— А я почем знаю? — Он передергивает плечами и вновь всецело поглощен завтраком.
Блюдо опустело. Джен предложила поджарить мне новую порцию оладий, но старик Генри заявил, что времени ждать добавки нет и что я уж как-нибудь обойдусь кукурузными хлопьями.
— Это научит тебя вставать вовремя, ей-богу.
— В духовке кой-чего осталось, — сказал Хэнк. — Я отложил для него оладушков. Сунул туда в фольге, чтоб не остыли. Я догадывался, что он запоздает к раздаче.
Он извлек оладьи из черной пасти духовки и вывалил их на мою тарелку, будто объедки — четвероногому другу. Я поблагодарил его за избавление от холодных хлопьев и мысленно проклял за снисходительное предвидение моего опоздания. И снова чувствует, как щеки загораются пурпуром. Трапеза продолжилась, если не в полной тишине, то без внятных слов. Я раз или два глянул на братца Хэнка, но он, казалось, забыл о моем присутствии, увлеченный мыслями о чем-то более достойном…
(…конечно, Джон довез нас нормально, и старик не отправился в больницу пешком, как грозился, но оказалось, что это еще не конец истории. Ни в коем разе. Когда мы с Джоби наведались в клинику через день-другой, там был Джон — сидел на ступеньках крыльца, уронив руки между коленок, глаза красные, то и дело моргает. «Я слышал, сегодня Генри выписывают?» — говорит он. «Все так, — отвечаю. — Он не столько поломался, столько свихнулся… В смысле, вывихнулся. На него навесили тонну гипса, но док говорит, это для того, чтоб он не особенно бушевал». Джон поднимается, охлопывает себя по бедрам. «Что ж, когда понадоблюсь — я готов», — говорит он, и я вижу, что у него на уме: что нам предстоит обратный путь и мы с Джо опять будем держать старика. Но нет, мне совсем не улыбается снова лезть в кузов и выслушивать рев Генри по поводу всякой пьяни за рулем. Вот я и сказал, не подумав: «Джон, сдается мне, вести лучше кому-то из нас, а ты, может, на этот раз сзади посидишь?» И в мыслях не имел, что его это так напряжет. Но напрягло, и не на шутку. Стоит, хлопает глазами, пока они совсем не размокли, и говорит: «Я просто помочь хотел». И, хлюпая носом, уходит за угол больницы, расстроенный до крайности…)
Отсутствие беседы наполняет Ли почти что запредельной тревогой. Это безмолвие нацелено именно на него, как свет полицейской лампы — на подозреваемого при опознании. Он припоминает старую шутку: «Значит, ты четыре года учил тригонометрию, а? Ну так скажи что-нибудь на тригонометрийском». Они ждут от меня каких-то слов, которые оправдали бы все эти годы учебы. Ждут хоть чего-то ценного…
Я прикончил оладьи и как раз трудился над чашкой кофе, когда старик Генри воткнул в стол нож, измазанный в желтке.