Порою блажь великая
Шрифт:
Я, прильнув к остывающему с тиканьем-бульканьем мотоциклу, слушаю их футбольные беседы, смотрю, как этот Томми Остерхост Хэнковы бицепсы разглядывает. На площадке группа поддержки надрывается: «Раз-два-три-четыре-пять, наши всех порвут опять». Я приник, жду, вижу, что и остальные ждут. А они все треплются. Наконец Гай прокашливается и подходит к сути. Теребит одним пальцем боксерские перчаточки на свитере Томми. А ты, наверно, уже в курсе, Хэнк, что Томми — еще и великий боксер? Без балды! Правда, Томми? Да так, машу порой граблями, Хэнк. И, видать, неплохо, чтоб такую медаль заиметь, Томми. Угу, Хэнк, там, сям наподдам… была у нас в Лебаноне сборная. Томми был капитаном, Хэнк. А вы, ребята, не боксируете? Это у нас против правил, Томми. А ты знаешь, Хэнк, что Томми выигрывал и окружные, и штатовские, и — как бишь оно? — взял бронзу или даже повыше на Северо-Западных Золотых Перчатках! Бронза, Гай, всего третье место; и у меня вся задница в мыле была, когда с этими армейскими ребятами сошелся, из Форт-Льюиса. А Хэнк — знаешь, нет, Томми? — Хэнк в прошлом году выиграл чемпионат по борьбе в Корваллисе, в среднем весе. Да, Гай, ты, кажись, говорил. Ребята, ребята, попробуйте только сказать, что в этом сезоне мы не порвем Маршфилд
Я уж чуть не брякнул: а теперь разойдитесь по углам — и понеслась. Но вижу лицо Хэнка — и ничего не говорю. Увидел его лицо — и осекся. Потому что на нем написано: «Сыт по уши!» Мне эта гримаса знакома. Когда кончики улыбки белеют, будто лицевые мускулы подвесили рот за края и кровь из него выжимают. Я знаю выражение — знаю и продолжение. Хэнк улыбается этой улыбкой и смотрит на Томми. Он уже проиграл всю пьесу — первые пропущенные мимо ушей реплики, плечевые тараны в коридоре невзначай, грязная игра на поле, и последняя решительная обида, что бы там ни было, — проиграл до известного финала, ему уже известного и всем уже известного. И Хэнк готов сразу положить жирный занавес на всю эту пьесу. Потому что после целого лета подколок и драк он устал, до смерти устал от всего этого, и от любой части этого действа откажется с радостью. Он улыбается Томми, и я вижу, как тросы в его шее тянут руки вверх. Куколки из поддержки разоряются, «раз, два, три, четыре, пять» — и Томми краем уха речевку слушает. Нет, он ни малейшего представления не имеет, что первый раунд поединка, намеченного им на «через три-четыре недели», уже гремит во весь свой гонг прямо в эту минуту, без разогрева. А я смотрю на канаты, вздымающие руки Хэнка — точно тросы-десятки закидывают бревна на тягач, — и только я в полной мере понимаю, что это значит. Я знаю, что за бугай Хэнк Стэмпер. Он может удержать двойной топор на вытянутой руке восемь минут и тридцать шесть секунд. Самый близкий результат, известный мне, — четыре десять, и то был такелажник, тридцати пяти лет, здоровенный, как медведь. Генри говорит, Хэнк такой немереный бугай, потому что первая жена Генри, родная мама Хэнка, на сносях много серы кушала — и, дескать, через то как-то мышечные ткани в нем не по-людски развились. Хэнк ухмыляется, слыша это, и говорит, что наверняка. Но я другого мнения. Тут куда больше причин и поводов. Потому что Хэнк поставил свой рекорд, на восемь тридцать шесть, лишь когда дядя Аарон стал его подначивать рассказами о каком-то дровосеке из штата Вашингтон, который целых восемь минут продержал двойной топор. И Хэнк перебил. Восемь тридцать шесть, по секундомеру. И безо всякой серы — так что дело не в ней. И уж не знаю, почему он такой бугай, а только если он сейчас вмажет Томми Остерхосту, пока тот глазеет на девчонок поддержки, — раздавит, что мул тыкву, копытом, но я молчу, хотя еще можно успеть. Может, я ничего не говорю, потому что тоже слишком устал, устал быть зрителем, смотреть, как на Хэнка валится все это дерьмо. Потому что тогда я еще не принимал свою долю, не радовался ей, не кайфовал. Так или иначе, я молчу.
И если б не восьмичасовой звонок, Хэнк бы, уж к гадалке не ходи, прямо там же и тогда же взял бы Томми Остерхоста тепленьким и размозжил бы ему черепушку, как переспелую дыню.
Хэнк тоже знает, как близок он был. А когда звонок его тормозит, он опускает плечи и смотрит на меня. Руки у него трясутся. Мы идем в класс, и он ничего не говорит мне до обеденной перемены. Он стоит у фонтанчика в кафетерии, смотрит на воду, тут подхожу я. Чего в очередь за хавкой не встанешь? Да я решил смыться сегодня пораньше. Ты-то до дома доберешься? Хэнк, но… Слушай, я могу оставить тебе байк и добраться на попутке, если… Хэнк, да хрен с ним, с байком! Но ты… Видел, что утром было? Видел, что могло быть? Парень, даже не знаю, что со мной творится… Хэнк, послушай… Нет, Джо, не знаю, что за чертовщина… маньяком я заделался, что ли? Хэнк, да послушай же… Я бы расплющил его, Джоби, понимаешь? Хэнк. Послушай. Да постой же ты…
Он никуда не уходит, но я не могу сказать то, что хотел. Тогда я впервые заявился в школу с новым лицом, и наружность-то моя переменилась, а нутро — еще нет. И я не нашел слов, чтоб передать ему свое знание. Или, может, тогда я еще не знал наперед. Я не мог сказать ему: Послушай, Хэнк! Может, всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожден, и всякий, любящий его, любит и рожденного от него [64] . Может, в один прекрасный день при общем ликовании утренних звезд все сыны Божии закричат от радости [65] , и волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет кроток, как козленок [66] , и все перекуют мечи на орала, а пики — на рыболовные крючки, и всякое такое подобное, но до тех пор лучше признать, что Божье предначертанье — оно твое предначертанье, и поступай так, как Бог уже судил тебе, и научись получать из этого кайф! Знал ли я это тогда? Возможно. Где-то в глубине души. Но не знал, как сказать. А все, что могу сказать: «Ах, послушай, Хэнкус, ах, послушай, ах-ах-ах!» А он на воду смотрит.
64
Парафраз 1 Ин 5:1.
65
Парафраз Иов 38:7.
66
Парафраз Ис 11:6.
И вот он вернулся домой, а на следующий день в школу не пошел, и через день тоже, и тренер Льюллин на занятиях поинтересовался, где наша звезда? Я ответил, что у Хэнка насморк, а Гай Виланд уточнил: «французский!», и все заржали, кроме тренера. А после тренировки я сел в рейсовый автобус, вместо того, чтоб дойти пешком до мотеля, где мы тогда с папашей обретались.
Я стоял у пристани и надрывался, пока не увидел тусклый свет на том берегу, и Хэнк приплыл за мной на моторке. Эге, ты ли это, Джоби? Ага, пришел проведать, как ты: не помер ли, часом? Нет, черт побери, просто дела веду, пока старик Генри свалил в Такому контракты заключать. Хэнк, про тебя спрашивал Льюллин… Еще б он не спрашивал! Я сказал, что ты приболел. Ага, а этому Томми Остерхосту что? сказал? А? Ладно, забей…
Он наклоняется, берет горсть голышей и пускает их по воде, один за одним — в темноту. Дом на том берегу подмигивает огнями. Я тоже беру камешки и знай себе кидаю. Я приехал с ним поговорить, но еще до того, как сошел с автобуса, знал, что разговора не получится, потому что никогда мы не разговаривали по душам. Не могли. Может, потому что никогда и нужды не было. Мы росли достаточно близко друг от друга, чтоб прекрасно быть в курсе дел. И он знает, что я пришел сказать: мог бы и вернуться в школу, потому что тебе так или иначе все равно придется подраться с Томми Остерхостом, рано или поздно. И я знаю, что он уже ответил: конечно, но разве ты позавчера не видел, что лучше не надо делать это «рано», но я не вынесу всего дерьма, которое будет до «поздно». Мне плевать на драку. В смысле, нет, не плевать… Я хочу сказать, что меня не так морочит сам мордобой, в оба края, меня волнует: ну как я теперь навсегда приговорен к вечному махачу, с тем пацаном или с другим!
(Навсегда-навсегда, Хэнк, с тех пор и поныне, отныне и до Судного дня. Поэтому лучше б тебе признать уже очевидное и прикинуть, как удержать мяч в руках при таком раскладе. Всегда будет так: с Томми Остерхостом или с Флойдом Ивенрайтом, или с Верзилой Ньютоном, или с дряхлой лебедкой, с колючими кустами, с рекой, ибо такая твоя доля, и ты ее знаешь. И, думаю, раз уж жребий твой такой — бросать его надо по правилам. Потому что если б третьего дня ты навалился на Томми Остерхоста врасплох, пока он на девчонок пялился, ты б его прикончил — и вообще ни за что.)
Но я ничего не говорю. Мы еще немножко покидали камешки, и он отвез меня до дому на байке. На другой день пришел в школу. А после уроков натянул спортивную форму, мы отправились на поле, сидели на траве и слушали, как Льюллин в десятый раз вещает про свои молодые годы. Хэнк не слушает — такое впечатление. Палочкой от леденца выковыривает грязь из своих бутсов, Льюллинов треп его утомил. Но все другие слушают с интересом, как распинается Льюллин про то, какая мы замечательная команда крутых парней, и что он будет гордиться нами при любом исходе сезона, хоть победа, хоть поражение, хоть ничья, потому что для славы Вакондской средней важнее сам спортивный дух. Я вижу Томми Остерхоста, который раньше этого всего не слышал и сейчас просто вкушает открытым ртом, кивает всякий раз, когда тренер изрекает что-то особенно приятное. Хэнк прекращает ковыряться в бутсах, отшвыривает палочку. Поворачивается — и тут видит, как Томми глотает каждое слово Льюллина. И ребята, говорит тренер, ребята… Хочу, чтоб вы помнили: вы все мне как сыновья. Победа, проигрыш, ничья — я все равно люблю вас. Люблю, как детей, в победе ли, в поражении или в ничьей. И запомните, что завещал нам великий летописец футбола Грэнтланд Райс [67] . Запомните его стихи. Помните их всегда.
67
Грэнтленд Райс (1880–1954) — американский спортивный журналист, прославившийся героической вдохновенной риторикой о спорте.
И он закатывает свои отечные глаза, будто для молитвы. Все замерли. Тренер говорит, как Провидец Леонард, слепой брат брата Уокера. Помните это, ребята, говорит тренер, помните:
Когда ж Арбитр Высший занесет Все имена в свои скрижали Ему ничуть не важен будет счет А важно лишь — [тренер задерживает дыхание] — как вы игралиА Хэнк говорит, достаточно громко: «Херня».
Тренер делает вид, будто не слышал. Как всегда. Потому что прямо над головой у него это огромное табло с рекордами, подарок «Ротари», и все списки начинаются с Хэнка Стэмпера, рекордсмена там, рекордсмена сям — редко где какое другое имя на первой позиции, поэтому тренер предпочитает не спорить. Но Томми Остерхост оборачивается, вперяет взгляд в Хэнка и стыдит, дескать, не смешно, Стэмпер. А Хэнк отвечает: я за твое мнение крысиного хвоста не дам, Остерхост. И так — слово за слово, пока Льюллин не остановил перепалку и не объявил тренировку.
После душа — все готовы. Томми Остерхост негромко переговаривается с парнями у корыта с тальком. Мы с Хэнком оделись отдельно от прочих и молча. Оделись, Хэнк причесался, мы выходим на улицу — и они сшибаются на гравийной площадке перед автобусной остановкой. И до самого конца года все винят Хэнка в том, что Вакондская Старшая не взяла кубок округа, а то и штата, как можно было ожидать, если б Томми был в состоянии за нас играть. Да и потом еще долго мусолили в «Коряге», что Хэнка Стэмпера нипочем бы не взяли в сборную штата, если б Остерхост был тогда в кондиции. Хэнк никак это не комментирует, даже когда ему в лицо упреки бросают. Только ухмыляется да переминается с ноги на ногу. Один раз лишь ответил. Мы тогда с ним и Дженис и Леотой Нильсен отправились в дюны, набрались вина, и Леота затеяла склоку, потому как гуляла с Томми. И мы думали, Хэнк дремлет на матрасе, прикрыв глаза ладонью. И я пытаюсь ей втолковать, как на самом деле все было, что Томми нарывался на драку с самого первого дня, как только увидел Хэнка, и что это он, Томми, а не Хэнк, как все думают, хотел той драки. Да, пусть так, но все равно не понимаю… только лишь потому, что Томми лез в драку… что ж, если Хэнк не хотел — зачем он отделал Томми так жестоко?