Порою блажь великая

Кизи Кен Элтон

Я что-то пытаюсь сказать, но Хэнк меня перебивает. Даже ладони с глаз не убрал. Он сказал: Леота, лапочка, когда ты за мной ухлестывала и кое о чем просила — ты же ведь не хотела, чтоб я делал свое дело абы как, спустя рукава, правда? Леота вскинулась: что? А Хэнк повторяет свою мысль: ты хотела, чтоб я выкладывался на полную катушку, так ведь? Леота так огорчилась, что нам пришлось отвезти ее домой. Уже на пороге она оборачивается и орет: «Да что ты о себе возомнил? Божий дар, что ли, для женщины?» Хэнк не отвечает, а я ору, что она такая же, как Томми Остерхост, разве что бьет ниже пояса, в отличие от него. Лучше б смолчал тогда. Всё — вино. Я кричу, она не врубается, плачет, разоряется пуще. Потом на крыльцо выходит ее старший брат и присоединяется

к гвалту, тоже орет. Он приятель Хэнка по мотоклубу. Как-то они вместе до самого Большого Каньона докатили. «Послушай, ты, — говорит он. — Послушай сюда, Стэмпер, сукин ты сын!» Он тоже не врубается. Хэнк говорит мне: «Трогай отсюда к черту!» И мы сматываемся. Он уже понимает все про этого братца, но не желает сейчас морочиться. Не может себе позволить, хотя видит, как назревает новая потасовка, новый нарыв. Но лучше дать ему нарываться самому по себе, в собственном соку и своим ходом, а то Хэнка сочтут еще большим агрессором, чем уж считают.

Поэтому… наверное… не стоит ждать от Хэнка чего-то иного и в этой канители с Лиландом. Он не спрямит путь до того места, где, как он уже знает, придется надрать мальчишке уши. Потому что в глубине надеется, что, может, обойдется? Он не может потерять надежду, что удастся увильнуть от вечных разборок. Иначе станет зачерствелым и одиноким, как старый бойцовый пес.

О, Хэнкус… Хэнк… Я всегда тебе говорил, что надо принять свою долю — и никак иначе. Но вот думаю — все это херня. Ты не хочешь принять, что нельзя увильнуть от того, от чего нельзя, и путь к известной точке спрямить не хочешь, как не хочешь и отделаться от глупых надежд на то, что уже видимое на горизонте авось мимо пролетит. Потому что это все одна и та же мысль, только на разные лады…

— Собрание объявляется открытым! Прошу всех встать и принести клятву о неразглашении…

Зашуршал гравий. Джо вскочил со своего пенька, прильнул к заветным разверстым дюймам окна. Теперь зал был залит светом, а большинство мест — заняты. Хови Эванс постучал по трибуне президиума и повторил:

— Собрание открыто, прошу тишины! — Он кивнул, и со стула за его спиной поднялся Флойд Ивенрайт с охапкой желтых бумаг. Флойд подвинул Хови Эванса в сторонку и разложил бумаги на трибуне.

— Суть дела в следующем, — сказал он. За окном Джо Бен поддернул каретку «молнии» до горла, внюхиваясь в первые далекие намеки дождя…

Старый дранщик как раз выгрузил из пикапа гонт и решает, что можно посидеть минутку, собраться с силами перед тем, как преодолеть эти несколько ярдов до конторы и получить свое у бригадира. От дома за лесопилкой, где живет бригадир с женой, тянет печенкой с луком. Огорчительно, что нет в его жилище над каньоном хозяйки, которая напитала бы атмосферу такими приятными запахами, как запах печени с луком. Конечно, он не впервые испытывает подобное огорчение — много раз подумывал; и в дни запоев уделяет идее женитьбы мыслишку-другую… Но сейчас, когда он порывается встать, полный заряд его шестидесяти годов бьет в поясницу, как молот в шестьдесят фунтов, и он впервые допускает мысль о несбыточности своей мечты: никогда не будет у него хозяйки: старость не радость… «А и ладно: всегда говорил, что одному жить краше!» — скрипучая, пескосыпучая, вспинустрелючая старость.

Рои туч проносятся по небу. Ветер усиливается. Ли пробирается через кишащее лягушками болото, влекомый к морю. Дженни, томимая духовной потребностью, раздумывает, не предпринять ли очередной поход в гости к Библии. Джонатан Дрэгер слушает чересчур драматичные отклики на известие о сделке Стэмперов с «Тихоокеанским лесом Ваконды» и записывает: «Нижайшие из подлецов вознесут на вершины высшие, нежели величайшие из героев».

И когда Флойд Ивенрайт приступает к оглашению итога своей всеобъемлющей претензии к Стэмперам, соглядатай противной стороны мчится по тротуару с докладом в штаб, и все его предосторожности выброшены в груду беспечного мусора в переулке. Надо

позвонить Хэнку, все решает скорость — но и скрытность тоже… Проделанная шпионская работа даст им хоть какую-то фору перед профсоюзом лишь в том случае, если соблюсти тайну, чтоб профсоюз не знал, что они знают… Но позвонить надо прямо сейчас! А телефон есть в «Коряге» — может, не самый конфиденциальный, но ближайший…

— Ивенрайт рассказал все и даже больше, — известил Джо Хэнка и всех, кто был в баре. — И те, которые вытерпели Флойдов треп и уловили суть, порядком озверели. Говорят, что ты — пиявка на теле города, и обращения требуешь соответствующего. Да, много гадостей наговорили. Говорят, лучше тебе не торчать у них на дороге, Хэнк. Что делать думаешь?

А когда повесил трубку — ему показалось, будто кто-то в дальнем конце бара поинтересовался, что же сказал Хэнк.

— Хэнк говорит, может, сейчас подъедет в город и посмотрит, что почем! — воинственно объявил Джо. — Будьте спокойны: если кто думает, будто Хэнк Стэмпер в страхе убежит в горы только потому, что кто-то кулачками в его сторону потрясает, то лучше такому мыслителю своей башкой орехи колоть.

Рэй, талантливая половина Субботнего Ночного Оркестра, едва-едва оторвал взгляд от своего скотча — «Великое дело!» — но в другом конце бара Мозгляку Стоукс припас речь несколько пространнее:

— Жаль, жаль… что Хэнка погубило воспитание, ибо родитель его исполнен гордыни. С его энергией он мог бы внести достойный вклад в общественное благо, а не уподобиться оторванному от земли клочку, смытому в море…

— Следите за речью, мистер Стоукс, — посоветовал Джо. — Хэнк вам не клочок!

Но Мозгляк пребывал вне досягаемости советов, а взор его вперился в трагедии, что вершились вне этих стен.

— «Потому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, — высокопарно молвил он сквозь свой грязный носовой платок, — он звонит по тебе».

— По дерьму он звонит, — оспорил менее высокопарный голос из глубины бара, тоскующий по печени с луком. — Все срань собачья. Всю жизнь проживешь в одиночестве и уж точняк в одиночестве сдохнешь, я всегда говорю.

Вернувшись домой к Джен и детям, Джо Бен лишь через малярную кисть сумел кое-как спустить пары возбуждения, но все равно каждая минута тяготила его, будто якорь, волочащийся по илу. И к тому времени, когда заявился Хэнк с дрожащим Лиландом на буксире, Джо покрыл оконные рамы аж двумя слоями белой «утренней дымки» и замешивал краски для третьего.

Лишней одежды для Ли не нашлось, поэтому, пока Джо возил детей с их масками и бумажными мешками по окрестностям, а Хэнк ездил в закусочную за гамбургерами, Ли сидел у калорифера, закутанный в заляпанную краской простыню, и мечтал о домашней постели. Для него было загадкой, какую нужду испытывает Хэнк в его обществе на этом ночном шоу в этом О'Кей-Салуне? Я — цветок деликатного свойства, напоминал он себе, криво усмехаясь; может, Хэнк надеется, что если там начнется буза, меня наконец затопчут? Какие еще могут быть у него причины, чтоб настаивать на моей компании?

Хэнк бы и сам затруднился объяснить свои мотивы, но одно знал точно: присутствие Ли в «Коряге» сегодня ночью — действительно важно для него… может, чтоб малыш воочию убедился, что за мир бурлит вокруг его головы, которая так упорно отказывается замечать этот реальный мир с реальными перипетиями. Не то, что его эти книжки-сказки-раскраски, этакие страшилки, которыми так обожают себя стращать он и ему подобные. Вроде того несусветного дерьма на пластинке, что он ставил ночью. Которое он сам величает музыкой, хотя любому ясно, что там мелодии не больше, чем смысла. Может, в этом и заключается одна из причин, чтоб тащить его с нами в «Корягу»…